Никто не может уйти, но я, по крайней мере, не нуждаюсь в уступках. Если я откажусь от своей службы, это будет не просто отказом: это будет осуждением. Я могу продолжать свое существование в качестве высокооплачиваемого ненужного зубца в этой машине, молчаливо соглашаться с нею, поддерживать ее, и потому для меня будут обязательны ее ценности. Или же могу взбунтоваться, могу попробовать жить, могу перейти к чему-нибудь, что я считаю лучшим. Правда, я все-таки буду жить рядом с этой машиной, но этого нельзя избежать: ее тирания над всем миром хуже тирании Римской империи. В этом ее приговор. Кесарево — кесарю. Да, но сейчас я отдаю кесарю то, что принадлежит Богу.
Это личная проблема, и решение ее только личное. Я не собираюсь наставлять других или же строить какой-то теоретически совершенный мир. Ничто никогда не может быть совершенным! Правда, теперь я дошел до мысли, что неизбежна какая-то форма социализма, но наилучший социалист часто в конце концов оказывается философствующим анархистом. Я стараюсь перешагнуть к этому. Не очень логично, но зато я верен своим чувствам. Может ли кто сделать больше?»
Тони возвращался домой в свете позднего солнца, ускоряя свой шаг, ибо солнце садилось и поднялся резкий вечерний ветер; впервые за многие годы он был в полнейшем мире с самим собой. Настоящее решение принято — все остальное вопрос тактики. Единственным определением охватившего его чувства с трудом добытой свободы была мысль о том, что, вместо того чтобы покорно брести обратно, ему следует идти вперед. Некоторые путы все еще оставались. Маргарет, например.
Такое счастливое настроение продолжалось около двух недель, в течение которых Антони, подобно человеку, услышавшему о получении духовного наследства, строил бесконечные планы будущей жизни. Его возбуждало ощущение второго рождения, и он чувствовал, что глядит на мир новыми глазами и что мир хорош. Оказалось, что в глубине души он даже любит некоторые части Лондона. Вместо того, чтобы завтракать с тем или другим из своих коллег под нескончаемую болтовню о деньгах, газетных скандалах и чемпионах спорта, Тони совсем не завтракал или же съедал что-нибудь в одном из дешевых ресторанов среди клерков победнее и машинисток. Иногда он гулял вдоль реки, глядя на караваны барж и на белых чаек, носившихся над мутной водой. Чаще всего он разыскивал те немногие остатки истинного искусства, которые сохранились в городе Шекспира — холодные приделы собора в Саутуорке, статуи на большой площади Святой Елены, просторный, полный воздуха неф голландской церкви, когда-то принадлежавший монахам-августинцам, торриджианиевский[126] олдермен в часовне государственного архива, похожий на флорентийского сенатора. Когда у Тони бывало время, он проводил час среди венецианцев в Национальной галерее или же с греческими вазами и этрусской терракотой в Британском музее, и его восхищение усиливалось с каждым днем. Как они живы, как жизненны, как ясен энергический язык, которым они говорят! Не какие-нибудь мертвые кости или мертвая культура, а живая запись чувств и жизненных ощущений человеческого племени! Странно, что все они казались ему такими мертвыми семь лет тому назад, странно, что он жил так долго с этими вещами, бывшими совсем рядом, под руками, и ни разу не взглянул на них, и странно, что теперь они стали значить для него так много! Какая великолепная ирония в том, что буржуазно-коммерческо-финансовый жульнический мир в виде трофеев контрабандой сохраняет противоядие от самого себя, свидетельство того, что люди когда-то жили, остро переживая все, и могли бы так жить и снова!
Отчасти потому, что Тони знал, что в будущем у него будет гораздо меньше денег, отчасти в виде бунта против всякого бесполезного налета так называемой цивилизации, он испытывал наслаждение, стряхивая с себя обременительный комфорт. Что за мерзость все эти гадкие приспособления! Расставаясь со своим бесполезным имуществом, Тони получал бесконечно больше удовольствия, чем когда приобретал все это. Какая ошибка искать постоянства и устойчивости, окружая себя предметами, которые налагают рабство владения! Дворец, да, но не милый основательный домик. Лучше рюкзак за плечами и свобода! Узнать снова текучесть, непостоянство, преходящесть мира. Приспособиться к этой действительности. Однажды после обеда Тони медленно ходил взад и вперед по Бонд-стрит[127], внимательно глядя на витрины, и был преисполнен глубокого удовлетворения при мысли, что не видит здесь ничего, что ему действительно хотелось бы купить, хотя у него лежало в бумажнике пятьдесят фунтов и он разрешал себе максимум искушений. Тони вернулся к себе в контору, читал и надписывал документы, подписывал письма и отдавал приказания в таком блаженном состоянии, как солдат, который знает, что он добился отпускного билета.