«Я должен выбраться из Англии, — сказал себе Тони, — не потому что Англия чем-нибудь отличается или хуже всего остального, но потому что здесь я связан и чувствую себя ответственным. Для меня лучше быть бедняком, голодать и умереть, чем жить этой живой смертью».
Он снова внимательно взглянул на картину, восхищаясь ее чувством меры и изящества, и подумал о том, что вот Рубенс вложил бы в эту тему динамическую, но грубую, немного вульгарную энергию, а потом, что прерафаэлиты выражают собой обесцвечение английской души, отрезанной от реальности дивидендами. С горьким ощущением потерянности и противоречий он завидовал художнику, чья жизнь полна в себе, кто живет, чтобы обогатить свою работу, и чья работа обогащает его жизнь. «Я мог бы рисовать картины, как этот юноша, которого вы так превозносите. Но нет! Превыше всего избегайте смешиваться с огромной безумной толпой тех, кто хочет быть художниками, не будучи рожден художником. Избегайте жизни и умозрений неудачника и продажного льстеца, который подлаживается под вкус деловых людей. Художника переоценивают. Если он не оживляет, не делает членораздельной жизнь моей души, души обыкновенного человека, — он ничего не создает. И высшее, самое трудное искусство — это искусство жить! Если я усвоил его, мне не надо завидовать Тициану!»
Какой-то голос начал кричать: «Закрывается, закрывается», с энергией, соединенной с радостью, что удалось прервать чужие размышления, и с чувством облегчения при окончании еще одного скучного дня. Герои Мэйфкинга[141], скучающие служители этого нонконформистского храма искусства, жуткие защитники Леды Буонаротти, почему бы не сделать вас маклерами при бегах и не разрешить быть счастливыми?
Несколько минут Антони стоял на террасе перед галереей, глядя на Уайтхолл[142], мягкий и расплывчатый из-за тумана после моросившего дождя. Бледный, белесоватый свет исходил от позднего, прикрытого облаками солнца, и дул холодный ветер. Автобусы катились, расплескивая жидкую грязь, и зонтики раскачивались, как большие сухопутные нетопыри. Во всем этом была какая-то болезненная красота, преходящее видение мягкого света и тумана, час бесчисленных чаев и поджаренного хлеба, когда окна одно за другим вдруг оживляются желтым электрическим светом. В конторах уже вносят последние кипы писем для подписи. Тони спустился по безобразным каменным ступеням и повернул на запад, с любопытством разглядывая равнодушных прохожих и пытаясь реально представить себе, что он уже никогда больше не будет «с совершенным почтением А. Кларендон, директор». Только внутреннее пламя полной уверенности, тихое горение радости удерживало его от чувства меланхолии и одиночества. Еще сегодня утром он был заодно со всеми этими людьми, спешил своим путем, равнодушный к ним, но был в тайном единении с ними, потому что жил их общей жизнью. Теперь он стал зрителем, посторонним — изменником или пионером, дезертиром или солдатом из авангарда? Он помедлил немного на углу Хеймаркет и Пэлл-Мэлл, следя за нескончаемым движением и спрашивая себя: может быть, он только отвернулся от реальности или же он действительно пускается в полные приключений поиски более глубокой реальности самого себя? Но он был уверен в том, что он никогда, никогда не захочет, не сможет вернуться обратно, — последние мосты были разрушены. Если его когда-нибудь заставят вернуться к машине, он будет одним из эксплуатируемых, а не эксплуататором. В этом было какое-то удовлетворение.
Он с трудом отогнал от себя эти жалобные настроения самоанализа и быстро пошел по дороге к дому, разыскивая магазин, где бы ему купить рюкзак. У входа в большой универмаг он вспомнил, что где-то в шкафу у него до сих пор лежит его солдатская сумка. Почему бы не воспользоваться ею, это ведь настоящая вещь, тогда не придется тратить деньги на непрочную подделку!
Было темно, когда он добрался до своей квартиры и узнал от служанки, что Маргарет нет дома. Проискавши довольно долго, он нашел старую смятую сумку, лежавшую в углу вместе с разным хламом, и вытряс из нее пыль. Задумчиво глядел он на потускневшую медь и грязные ремни мешка. Внутри на откидном клапане до сих пор еще стояли его имя и название полка, написанные неразборчиво химическим карандашом пониже стертого имени и названия полка еще кого-то, — должно быть, этот солдат был убит. Сумка простого солдата — Томми! Единственная вещь, оставшаяся у него в виде личного сувенира о войне и немного заплесневевшая к тому же. Как далеко ушли, как безвозвратно потеряны эти годы, навсегда умчавшиеся прочь в великом, бесшумном водопаде времени. Они так далеки, что пережитое в течение их кажется относящимся к совершенно другому человеку. Тот псевдовоенный Антони был так же мертв, как мальчик, который любил Вайнхауз и верил в рассказы Анни о «нашей деревне», так же мертв и забыт, как энтузиаст, который без пути и дороги пробирался по довоенной Италии в поисках… чего же именно он искал? Найти лучшее из того, чем жили и что сделали люди? Но зачем искать живых среди мертвых?
142
Уайтхолл — бывший дворец архиепископа Йоркского в Лондоне, построенный в ХIII в.; место заключения и казни короля Карла I; теперь от здания остался только один зал, превращенный в часовню.