И все же индустриальный человек томится, ах, как он томится! Трепетные попытки удрать от чудес жестяночной жизни. Поезжайте в Австралию… поезжайте в Южную Африку… поезжайте в Китай… поезжайте в Канн… нет, поезжайте сюда… нет, поезжайте сюда… нет, поезжайте сюда! (Ваши деньги, вот что нам нужно!)
Плакат на вокзале Борнемаут: «Посетите романтическое Ассизи. Церковь Святого Франциска. Северо-Восточная Итальянская железная дорога». Плакат на вокзале в Ассизи: «Visitate l'Inghilterra. Spiaggia di Bournemouth»[174] Южная железная дорога».
О Ассизи!
О Борнемаут!
Вся культура за одно путешествие!
Ваши деньги — вот что нам нужно…
Отель «Резиденси» стоял на тихой боковой улице около Сент-Джеймса[175]. Главный вход в стиле семнадцатого века, очень чистые окна — сияющая медь их стерлась от частой полировки. В камине холла горит жаркий огонь. Очевидно, этакое старомодное место, куда приезжают умные люди, чтобы им было уютно. Тони подошел к кому-то вроде старшего лакея, походившему на дворецкого в семейном доме, и сказал:
— У вас здесь остановилась одна дама, моя кузина из Индии, миссис Эвелин…
— Миссис Морсхэд? — сказал лакей.
Тони сейчас же припомнил фамилию, как только услышал ее.
— Да. Она дома?
— Кажется, да, сэр. Прикажете доложить о вас?
— Нет. Пожалуйста, скажите, что здесь посыльный от ее кузена, мистера Кларендона, который шлет ей свой привет и будет рад отобедать у нее сегодня вечером. Миссис Кларендон сожалеет, что не сможет приехать.
— Отлично, сэр.
Лакей ушел, и у Тони было достаточно времени для изучения огромной обрамленной гравюры прошлого столетия. Она изображала «Совершеннолетие молодого помещика»: все в костюмах семнадцатого века, жареный бык, старые английские игры и речь молодого помещика во всем его блеске. Одним словом, такая вещь, в пристрастии к которым люди сами себя уверяли, когда голосовали за Диззи. Неискоренимая любовь ко всякому вздору.
— Миссис Морсхэд просит кланяться, — сказал голос лакея, — и будет ожидать мистера Кларендона в семь тридцать.
— Прекрасно, — сказал Тони, — благодарю вас. — И вышел, оказав достаточное сопротивление диккенсовскому окружению, чтобы не попросить на шесть пенсов бренди и тепловатой воды.
В полном соответствии с ожиданиями Тони завтрак с Харольдом и Уолтером прошел не особенно удачно и ничего не прибавил к общей сумме человеческого счастья. Сразу же как Тони пришел и увидел, что они сидят за столом в ожидании с видом оскорбленного превосходства строго пунктуальных людей, он инстинктивно почувствовал, что в воздухе носится что-то зловещее. Так оно и было. Тони подозревал, что завтрак задуман не зря, что эти двое произвели о нем следствие вкупе с Маргарет и Элен и что, вероятно, ему будут преподаны ценные советы и «оказана помощь». Тони решил, что надо будет избежать стычки и потому не очень дразнить приятелей. Придется внимать мудрости совы и тюленя.
Уолтер открыл нападение, заговорив с видом наигранной небрежности, которая сразу же выдала, где зарыта собака.
— Кстати, это верно, Тони, что вы ушли из своей фирмы в Сити?
— Не подходил к ней и близко с прошлого апреля, — сказал Тони весело, — и подписал обязательство никогда не входить больше в контору.
— Нельзя ли узнать почему?
— Служба была для него недостаточно хороша, — вмешался Харольд насмешливо.
Уолтер хмуро посмотрел на него, чтобы он замолчал, а Тони сказал:
— А вы, пожалуй, правы, Харольд! Во всяком случае, у меня были свои причины.
Тони с удовольствием наблюдал за их различными методами нападения. Харольд, который уже вкусил «дела», говорил о «деле», жил «делом» и был «делом», едва мог скрывать свое раздражение и, казалось, воспринимал отступничество Тони как личную обиду. Он стоял за крутое обращение и за прижим: нельзя допускать, чтобы люди так вот просто делались большевиками. С другой стороны, Уолтер был умнее и со своего собственного личного насеста поглядывал вниз с некоторой симпатией на всякого, кому не нравились деловые методы, и если бы только Тони признался в своем страстном желании поступить на гражданскую службу, Уолтер оказался бы на его стороне. Во всяком случае, он так наслаждался введением в игру своей знаменитой «закулисной» дипломатии, что не мог разделять злости Харольда.