— Нет, — сказал Тони, улавливая только слова «поступаешь неправильно». — Я знаю, что я не поступаю неправильно. Насколько я могу заглянуть в себя, я знаю, что поступаю правильно, и вместе с тем — это звучит смешно и суеверно — я чувствую какую-то неотразимую силу вне меня, которая подталкивает меня дальше.
— Хорошо, — сказала Маргарет, не обращая внимания на его последние слова, — я принимаю твои уверения, что ты не гонишься за другой женщиной. Но я думаю, что имею право просить тебя объяснить, почему ты так внезапно ощутил такое отвращение ко мне и моим друзьям и к моему «образу жизни», как ты его называешь?
Это было похоже на вполне разумное требование, настолько разумное, что Тони почувствовал почти отчаяние, отвечая ей:
— В течение прошедших месяцев все просили меня объясниться. Но ведь это не вопрос таблицы умножения, и ведь эти вещи нельзя выразить в мерах веса и длины, как какие-нибудь там социальные или финансовые явления. Все это касается вещей невесомых, душевного чего-то, что борется во мне за свое утверждение.
— Боюсь, что я не понимаю тебя, — сказала Маргарет иронически, — если только это не пышный способ сказать, что ты хочешь быть полным эгоистом.
— Эгоистом! Кажется, только эгоист может допустить такое толкование. Я не стану просить тебя совершить самоубийство ради меня и не скажу, что ты эгоистка, если ты откажешься.
— Значит, ты хочешь сказать, что жить со мной — это самоубийство? Благодарю!
— Нет. Я не хочу этого сказать. Но продолжать жить такой жизнью, которая для меня есть ложная неправильная жизнь и которую я вел до этого года, было бы чем-то вроде самоубийства. Ты была бы более несчастна с таким человеком, Маргарет, чем без него.
— Хорошо, что же это за жизнь, которая тебе нужна?
Тони подумал немного и затем сказал медленно:
— Здесь опять-таки бесполезен язык арифметики или порядочного общества. Поймешь ли ты меня, если я скажу, что жизнь, которая мне нужна, это какие-то поиски жизненных реальностей, Бога, быть может, и что для меня Бог есть нечто предельно физическое, не духовное, не общественное, не национальное?
— Ты говоришь о Боге! — воскликнула она насмешливо.
— Это слово осквернено, я согласен, — ответил он, сдерживая гнев, — но я сказал сначала — «жизненные реальности». Во всяком случае, почему бы мне не употреблять слово «бог» для обозначения всего, что не я в этом мире, для вещи, которая настолько больше меня и которую я хочу познать, с которой хочу общаться всеми своими чувствами — в городах и среди людей, в тихих и прекрасных местах и в искусстве!
Маргарет разразилась смехом.
— Ты напоминаешь мне Хэмти-Дэмти[183], когда хочешь, чтобы одно слово обозначало все это, — сказала она. — Ты действительно веришь во всю эту старомодную болтовню?
— Я верю, что мои слова что-то значат для меня, хотя, очевидно, они ничего не значат для тебя, — сказал он просто.
— Хорошо, если ты хочешь знать, что я думаю, я скажу тебе, что ты стараешься найти напыщенные оправдания для своего ухода от меня. Я никогда не слышала такого вздора — общение с «не я», скажите, пожалуйста! — Она помедлила и затем прибавила как бы в отместку Тони: — И не воображай, что мое сердце будет разбито из-за тебя, — не будет! В море есть рыбка получше… Я тебя честно предупреждаю, что, если найду кого-нибудь, кто мне понравится, я буду столь же возвышенна, как и ты, и буду общаться со своим «не я».
— Делай то, что тебе покажется наилучшим, — сказал он холодно, вставая. — Если ты хочешь разводиться со мной, я не буду возражать. А теперь, так как мне надо встать рано утром, может быть, ты извинишь меня, если тебе больше нечего сказать?
— Значит, меня выставляют, не так ли? — воскликнула она в яростном гневе. — Сидеть дома и вертеть пальцами, пока ты будешь ездить бог тебя знает где? И быть под рукой, когда тебе заблагорассудится вернуться? Я этого не потерплю, Тони.
— Но ведь ты же уезжаешь сама, когда хочешь!
— Мне все равно, мне все равно! Я не собираюсь позволять тебе удирать вот так, когда тебе захочется, волочиться за всякими женщинами.
— И что ты думаешь делать? — спросил он спокойно.
Она молча смотрела на него, по крайней мере с минуту, страшным взглядом слепой, нерассуждающей ревнивой ненависти, очевидно, стараясь придумать какую-нибудь угрозу побольнее, чтобы швырнуть ему в лицо, и не могла выбрать достаточно страшной. У Тони снова явилось ощущение, что та внутренняя реальность, которая была им, стала неуязвимой, словно какой-то неосязаемый, но непроницаемый щит был поставлен между ним и человеческой злобой. Наконец Маргарет заговорила, но все, что она могла придумать, оказалось бесконечно слабой угрозой: