— Я рад, что вы нашли хоть что-нибудь, что вам понравилось.
— Не обижайтесь, — сказал Тони. — Мне понравилось многое. Могу сказать, что на меня редко производили такое впечатление человеческие существа, как эти люди, которых мы видели, когда они приезжали из своей пустыни, завернувшись в бурнусы. Что бы они ни потеряли или чего бы они и вовсе не имели, но они сохранили свою мужественность. Их не унизил дешевый индустриализм. Их достоинство и самообладание, даже когда они в лохмотьях, поучительны. И они действительно владеют своей душой. Я всегда буду думать о них и о многих других, кто живет вдали от городов, о людях, которые просиживают так спокойно и сосредоточенно час за часом, без нетерпения или скуки. Я рад, что в мире еще есть такие люди. Я хотел бы скорее обладать их полной уравновешенностью и внутренней гармонией, чем всем богатством всех Рокфеллеров.
Тони не решался говорить Уотертону о других переживаниях, которые затронули его еще глубже. Во время переезда в глубь страны в маленьком ночном поезде из Кайруана он проснулся за два часа до рассвета из-за того, что было неловко спать на скамейке. Несмотря на трубы водяного отопления, в вагоне было холодно. Тони выглянул из окна и немедленно забыл, что ему холодно. Свод неба был ясен и просторен и был наполнен белым лунным светом, разлитым над огромным морем песка цвета львиной шкуры. В белом цвете лунного сияния был желтый оттенок, в желтом цвете песка — белый. Там и сям встречались маленькие заплатки темного кустарника, который в неверном свете очень походил на плавающую морскую траву. Поезд шел медленно и, казалось, осторожно, как корабль, так что получалось впечатление, будто ты плывешь по океану красно-бурого песка под звон желтоватого кристалла. В пять утра надо было пересаживаться в другой поезд, и они долго ждали на разъезде. В противоположность всему тому, что Тони слышал раньше, рассветало очень медленно, и прошел целый час между первым просветом на востоке и появлением красной верхушки солнца над песками. Свет разлился над безлюдной пустыней, но ее молчание было величественно. В течение двух часов поезд шел по глубоким бессолнечным ущельям голых, изборожденных красных скал и затем неожиданно вышел снова на плоский блэд[187]. Раньше путешественники сидели в пальто, подняв воротники и закрыв окна. Теперь вагон наполнился ослепительным золотым солнечным светом, и через пятнадцать минут пассажиры сбросили пальто, шарфы и жилеты, выключили отопление и открыли оба окна. Длинные караваны верблюдов и коричневых кудрявых овец и козлов, которых разводят здесь кочевники, направлялись к колодцам на водопой.
В воображении Тони оазис состоял приблизительно из пятнадцати пальм, источника с небольшим участком травы вокруг него, нескольких палаток и десятка верблюдов. Он был поэтому сильно поражен, увидев настоящие большие оазисы, которые простирались на мили в длину и в которых росло иногда до двух сотен тысяч громадных пальм с пахнущими жасмином садами под ними. Здесь, у края Сахары, где песок начинал подниматься волнообразными дюнами, ощущение морского плавания было даже еще сильнее, чем на «блэде». Оазисы были островами, которые непрерывно надо было защищать от беспрестанных нападений песчаных волн. И действительно, в некоторых местах стена грозно наступавшего песка, кудрявившегося, как большой нависший гребень волны, достигала высоты около сорока или пятидесяти футов. И когда путешественники переезжали через сырые соленые пески одного из шотт[188], иллюзия была полной. На время вы теряли из поля зрения «землю» — это было похоже на поездку в автомобиле через Ла-Манш.
Вокруг этих двух главнейших впечатлений от пустыни и от оазиса толпились еще десятки более интимных чувств и ощущений. Почти экстатическое спокойствие постепенно охватывало все ваше существо, когда вы ехали в солнечном свете по пескам в свежем, лишенном ароматов воздухе. Слышно было только мягкое шлепанье ног верблюдов да случайное бормотание погонщиков. Тишина, пространство, и снова и снова безграничность пустыни — все это опьяняло. Тони страстно желал нанять верблюдов и проводников и ехать вперед день за днем по Сахаре к Нигеру. Когда им уже надо было поворачивать обратно, Тони несколько времени сидел на своем верблюде, мечтательно глядя в сторону таинственного юга, и отвернулся от него с бесконечным сожалением.
Когда они вернулись в Тунис, Тони решил не ехать с Уотертоном ни в Англию, ни даже в Марсель. Была третья неделя марта, и он не мог вынести мысли, что ему придется покинуть солнце для северных туманов и мрака. Сначала он думал вернуться по уже пройденному пути и углубиться один в пустыню, но решил, что это будет некрасиво по отношению к Уотертону (который был очень огорчен из-за необходимости уезжать) и даже ошибкой, пока он не изучит хотя бы немного арабский язык. Кроме того, после чуждого ему и довольно отталкивающего ислама Тони чувствовал, что его тянет опять в традиционную Европу — не в Европу фабрик и радио, а к средиземноморской цивилизации, которая, увы, существовала только в реликвиях.