Уотертон засмеялся и покачал головой.
— Вы загадка, Кларендон, и если есть какой-нибудь смысл во всем том, что вы говорите, он скрыт от меня. В один из ближайших дней вы должны объяснить мне все. Но не пора ли уже ехать назад? Через десять минут идет трамвай, а мне надо еще уложиться и написать несколько писем.
V
Тони никак не ожидал, что Палермо окажется таким волшебным городом, и потому два дня, отведенные на его осмотр, растянулись в неделю, прежде чем он мог от него оторваться. Скверная еда и вино были неприятным сюрпризом после превосходного французского стола в Тунисе, но, как заметил сам себе Тони, его поиски жизни не были исключительно гастрономическими. Несмотря на шум и страшную толкотню, Тони наслаждался, гуляя по узким улицам Палермо, наблюдая людей и разглядывая конюшни и винные лавки. Его удивляло слово «gessato» на многих винных бочках, пока он не выяснил, что к вину здесь прибавляют известку. Мгновенно он понял горький упрек, вложенный в слова Фальстафа: «Вы негодяи, в вашем пиве известка!»
Внимание Тони привлекало внутреннее убранство церквей и церковные оратории. Правда, от большого норманнского собора остались лишь одни развалины, и даже мозаика королевской капеллы, хотя и великолепная по замыслу, выдавала апатичную руку реставратора, как это бывает со всеми мозаиками. Что же касается нескольких реликвий арабского искусства, то Тони не чувствовал к ним интереса. Церкви, в которых он проводил много часов ежедневно, были изысканно разукрашенными шедеврами барокко семнадцатого и восемнадцатого столетий, и в путеводителях им отводилось только несколько холодных строчек или же о них просто умалчивалось. На человека, проведшего зиму в Лондоне и затем несколько недель среди вечно белой штукатурки Туниса, эти удивительные фантазии из цветного камня производили такое впечатление, будто зритель входил в какой-то волшебный сад с человеческими фигурами, прелестными детьми, птицами, животными и всякими химерами, выглядывавшими из листвы. Уотертон мог говорить что угодно о грезах из «Тысячи и одной ночи» — они были здесь, в церквах Палермо, а не в лавчонках Туниса.
После завтрака Тони гулял в запущенном ботаническом саду или же вдоль берега моря, откуда в ясные дни различал на востоке Липарские острова, а однажды далеко-далеко на северо-западе ему почудился туманный намек на остров Эя. Несмотря на мягкий воздух, спокойное небо и воспоминания о величавом прошлом, было что-то насильственное и трагическое в той Сицилии, которую люди застали раем, а сделали самым безотрадным островом Средиземного моря, голым и малярийным. Каждая цивилизация начинала все наново, и ни одной не удалось продержаться долгое время — от карфагенян и греков до арабов и испанцев. И созидание и разрушение были равны и схожи. Не осталось ничего живого от всех этих столетий интенсивного творчества, кроме марионеточного театра, религиозных процессий, яркой раскраски на крестьянских телегах и вычурных украшений и перьев на упряжи, которые по своей грубости напоминают творчество островитян южных морей. От Акрага и Сиракуз до этих неуклюжих крестьянских произведений — какое падение! Даже в пышном испанском барокко был какой-то мучительный оттенок, предшествующий смерти, отчаянные усилия выжить; все это было похоже на фантастический рост трилобитов[191] в период до их внезапного исчезновения. Средиземноморская цивилизация мертва. Может быть, само человечество вымирает. Чрезмерное разрастание без улучшения всегда обозначает дегенерацию и смерть, одинаково как у деревьев и трилобитов, так и у людей.