— На таком скором пароходе, как наш, мы могли бы быть там в шесть, — сказал лакей с неизбежным итальянским бахвальством, — но пассажиры не хотят вставать так рано, и поэтому мы идем медленно и прибываем в восемь.
Когда лакей ушел, Тони запер дверь на ключ, сел на узкую койку и опустил голову на руки. Он слышал, что быстрота бывает «головокружительной», но еще никогда не думал, что эта избитая метафора может быть действительностью. Ката, Филомена, Эя, ресторан, дрожание машины Джованни, дорога, верстовые камни, часы, стрелка индикатора — все летело кружась, как деревья у дороги через Понтийские болота. Некоторые слова Филомены все приходили ему в голову, и каждый раз ему становилось больно: «Иногда я замечала, что она плакала» и «она очень бедна, синьоре». Она уходила из дому без завтрака, — вспоминая об этом, Тони терзался. Ах, Ката, Ката, будет ли на этот раз все хорошо, наконец? Больше ты не будешь уходить без завтрака, если только я смогу вмешаться в это. Самый факт был пустячным, — в конце концов, он сам часто нарочно пропускал завтрак, но это было признаком нищенской жизни, когда надо считать каждую копейку, признаком того, какие жертвы приносились их общим воспоминаниям. Тони стоял в каюте и говорил громко, ни к кому не обращаясь:
— В самом деле, Ката, дорогая, некоторые вещи в жизни почти невыносимы.
Испытывая все эти угрызения совести из-за того, что Ката уходила без завтрака, Тони не хотел и думать об обеде. Однако, умывшись и переменив воротничок, он решил, что нетвердо держится на ногах после поездки, — ведь он проголодался, несмотря на завтрак у Филомены; нужно было поесть чего-нибудь, чтобы не приехать на Эю в мрачном настроении. Из окна столовой ему были видны огни Torre del Greco и Torre dell'Annunziata, и он заметил, как они качались вверх и вниз; однако лакей сказал, что в море качать не будет, это только ночной бриз. Тони от всей души надеялся на это, у него не было желания появиться перед Катой в печальном виде человека, оправляющегося от морской болезни.
После обеда он поднялся на палубу, чтобы пройтись перед сном. Пароход шел прямо из бухты, немного южнее Искии; огни городов на материке образовывали яркую сверкающую дугу. Под застланным облаками небом дул сильный холодный бриз, и Тони слышал, как шлепала вода и шипела пена, когда волны разбивались о корпус корабля. На этот раз, вопреки своему обыкновению, Тони отвернулся от Неаполя и Везувия, по краю которого бежала узкая стрелка золотого света; он стоял, глядя вперед в темноту, и думал, что жизнь человека определяется цепью больших и малых случайностей. Мировая война не располагала достаточной силой, чтобы разлучить его с Катой; стоило только скромной горожанке выказать свою благожелательность и доброту, и вот они снова вместе после стольких лет разлуки.
У Тони было суеверное чувство, что боги, стоящие на его стороне, предоставили ему случай торжествовать над враждебными богами, и он вспомнил строки, взятые им наудачу, полушутя, из Гомера в самый канун Нового года, шестнадцать месяцев тому назад. Неужели это исполнится? Неужели злых богов попросили на время придержать руки? Казалось, все происшествия и решения прошлых двух лет образовывали цепь, ведущую его, наконец, к единственному человеку на свете, с которым он был когда-то вполне счастлив и мог надеяться быть счастливым опять. Если бы только он не уяснил себе всей низости деловой жизни, не поднял бы бунта против нее, то он так бы и не очутился вовремя в этом римском ресторане. Тони все казалось, что он борется за свою моральную правоту, за бескорыстный образ жизни, без суетливости и пустоты; на самом деле шаг за шагом он бессознательно приближался к завершению своей любви, той любви, которую так долго скрывал от самого себя. В Шартре он почувствовал, что портал собора как бы является входом в новую жизнь, поиски которой только что начались, и, пока пароход, медленно подымаясь и опускаясь, пролагал свой путь по темному морю, Тони говорил себе, что началом этой жизни можно будет считать рассвет следующего дня. Он вспомнил свое горе, когда он в последний раз покидал Эю, и, протянув руки вперед, произнес громко:
— Ката, Ката! Еще только одна ночь в одиночестве, Herz, mein Herz!
VI
Отраженный солнечный свет разбудил Тони, и несколько минут он, не шевелясь, лежал в полусне, следя за золотыми змеистыми линиями света, которые извивались на белом потолке каюты. Конечно, у него были солидные основания, чтобы он проснулся, как ребенок в день своего рождения, с уверенностью в своем счастье, — Ката. Он выскочил из постели и выглянул в иллюминатор. Было безветренное, безоблачное утро, и солнце стояло в небе как волшебный золотой дракон — настоящая погода острова Эя. За краем пенистой волны, которую разрезал пароход, вода лежала гладкая, без морщинки, и только слегка колыхалась изнутри. И синие павлиньи цвета, хрусталь и изумруд переплывали друг через друга и вплывали один в другой, как смешение прозрачных стекол для витражей. Какое пышное предзнаменование для этого дня! В самом деле, иногда боги бывают снисходительны. Тони высунулся в иллюминатор, чтобы заглянуть как можно дальше вперед, и мельком увидел известняковые скалы. Уже Эя? Торопливо поглядев на часы, он увидел, что они показывают почти половину восьмого. Значит, надо торопиться, поторопиться благоразумно: человек, изрезавшийся во время бритья, выглядит жалким, как кошка, свалившаяся в воду. Была ли Джиневра[205] благодарна Ланселоту за то, что он окровавил всю постель?