— Смотри, — сказал он, останавливаясь, — правда, они красивы? Положи их в платок и береги как воспоминание о нашей встрече.
— Он совсем мокрый и заплаканный, — сказала Ката, глядя на маленький жгутик материи в своей руке.
— Возьми мой, — ответил Тони, вынимая чистый платок из бокового кармана.
— Какой красивый и какая хорошая материя у вас в Англии. Ты стал совсем денди.
— Денди. Вот тебе на! Я покупал их у Улворта по шесть пенсов штука.
— Ну, они лучше, чем у нас в Австрии.
— Бедная Австрия, — сказал Тони. — Она delenda[210] местью. Но ничего, дорогая, есть одна австриячка, которая больше не delenda! А теперь поторопимся, а то Баббо разгневается.
Когда они проходили усыпанную цветами лужайку у высоких деревьев, Тони сказал:
— Смотри, Ката, здесь и сейчас цветут белые фиалки.
VII
Когда Тони брякнул щеколдой, открывая перед Катой калитку во двор, он увидел, как Мамма Филомены побежала через двор в кухню — очевидно, она сторожила их приход. Сразу начался громкий и быстрый разговор, и хотя Тони не понимал ни одного слова, он догадался по возбуждению старухи, в чем дело: она рассказывала, что они вернулись вместе. Как итальянцы любят участвовать в чужой драме, особенно когда испытывают при этом сентиментальные чувства!
Ката прошла прямо в свою комнату, а Тони задержался во дворе, желая знать наверное, что все устроено, как следует быть. Следя за бессознательной грацией и благородством тела Каты, он вспомнил школьную долбежку из Вергилия о походке богинь: чем провинились изящество и нежность, что мы изгнали их? Варвары! Он улыбнулся в ответ на быстрый взгляд Каты, который она бросила ему, проходя через открытую дверь. Если ей так к лицу эти австрийские тряпки, как она будет хороша в каком-нибудь национальном платье! В румынском? Нет, оно слишком кричащее, выдуманное; чешское тоже. В тирольском или швейцарском? Нет, оно довольно неуклюжее и слишком простое в плохом смысле. В калабрийском? Да, пожалуй; у женщин в Тириоло до сих пор величественные манеры, и они не стыдятся своего тела — тела женщины. Боже, как я ненавижу эти пробирочные фигуры!
Тони слегка обеспокоился, когда увидел, что стол для них еще не накрыт. У выхода сидели четверо шумных итальянцев, а дальше был стол с немцем и немкой. У мужчины была одна из тех четырехугольных лысых голов с тремя красными двойными подбородками на затылке, которые Тони всегда считал угрозой для европейской цивилизации. Старуха вышла из кухни и взглянула на Тони беспокойно и вопросительно. Тони успокоительно кивнул ей и спросил:
— Где вы поставили наш стол?
— В саду, за тростником. Я подумала, что синьоре понравится там.
— Очень хорошо, — сказал Тони с большим облегчением.
Они прошли в сад, и Тони увидел, что боги опять все превосходно устроили руками Маммы Филомены. Стол был украшен узором из лепестков, и у каждой тарелки лежало по пучку весенних цветов и карточка с надписью: «Auguri della famiglia»[211]. Мамма поставила на стол особый сервиз из своего буфета с фарфором и серебро, которое прятала под кроватью и сама никогда не употребляла. Тони был тронут.
— Отлично, — сказал он. — Вы сделали все, чего можно только желать, синьора, и больше, чем я ожидал. Не знаю, как и отблагодарить вас.
Он поглядел за тростниковую загородку, чтобы увериться, что Ката еще не идет, и сказал, понизив голос:
— Сколько синьорина платит вам?
— Сто пятьдесят лир за десять дней, синьоре, но мы не можем…
— Знаю, знаю, — перебил Тони. — Вот что, я заплачу за это. Вы понимаете? Скажите ей, что все заплачено, и откажитесь брать деньги. Теперь я буду за ней присматривать. Мы будем у вас на полном пансионе, а если вы подадите что-нибудь лишнее, я заплачу, конечно.
— Да, синьоре. — Хотя старая дама и выказала великодушие, считая Кате все по таким дешевым ценам, однако она нисколько не была огорчена, когда оказалось, что обстоятельства стали для нее несколько выгоднее. Кроме того, в итальянцах до сих пор еще много артистичности: они любят изобилие, и любят делать все как следует.
— Кажется, это все, — сказал Тони задумчиво. — Нет, постойте минутку. Что вы даете ей на завтрак?
— Черный кофе и хлеб, синьоре!
— Черт!