— О мой любимый, мой дорогой, я не знаю — глупы твои слова или очень мудры, — но я знаю, что сердце мое делается цветком, цикламеном, полным меда для тебя, потому что мы сидим здесь вместе и говорим, как говорили когда-то. Я так счастлива, что не могу есть даже мед! Если я печальна иногда — это ничего, не обращай внимания. Нужно время, чтобы отвыкнуть быть одинокой и несчастной.
Тони нагнулся и поцеловал ее руку; и они несколько мгновений сидели без слов. Увидев, что Ката кончила завтракать, он пошел в свою комнату и принес папиросы, спички, блокнот и вечное перо.
— Почему бы тебе не набросать этих телеграмм, пока ты куришь? — сказал он. — А потом, попозже, мы спустимся на пьяцца и спросим, сколько будет стоить переслать сундук из Вены. Он большой?
— Нет… Там такие убогие вещицы, они едва ли стоят пересылки. Но там также твои письма и бисерное ожерелье, которое ты подарил мне накануне нашего отъезда с Эи. Ты помнишь? Они значили для меня так много в течение столь долгого времени, и я не хочу их терять даже сейчас. И Тони…
— Что?
— Есть одна вещь — и только одна, — о которой нужно сказать прежде, чем я приму все, что ты даришь мне так щедро. Или даже две. Во-первых, я бы больше хотела быть твоей любовницей, чем императрицей или… или Пресвятой Девой. Во-вторых, не хочу вешаться тебе на шею. Начиная с этого мгновения ты всегда вправе покинуть меня, если захочешь.
— Я не хочу.
— Но можешь захотеть. И я именно это имею в виду.
— Я не знаю, так ли я великодушен, как ты, Ката, — сказал Тони с задумчивым видом. — Я был бы ужасно огорчен, если бы ты захотела уйти. Но, может быть, через тридцать три года…
— Почему тридцать три года?
— Потому что мне тридцать три сейчас. Это вторая жизнь. Первая принадлежала тебе, и у нас ее украли, зато вторая будет твоей. Я пойду и оденусь, пока ты напишешь эти телеграммы.
— Нет никакой необходимости посылать телеграмму о моих вещах, — сказала Ката. — Если мы отправим письмо внизу на пьяцца, оно будет получено в понедельник утром.
— Сундук нужен тебе здесь? — спросил Тони.
— Не очень.
— Тогда вели своей хозяйке уложить его и поручи конторе Кука в Вене забрать его и послать к Куку в Неаполе, а мы за все заплатим при получении. Пошли ей эти пятьдесят лир на оплату расходов.
— Нет. У меня остается квартирная плата за неделю и десять шиллингов в австрийских деньгах. Я пошлю их.
— Отлично, — сказал Тони, хотя ему неприятно было видеть, что Ката посылает свои последние деньги. Как заставить ее взять побольше? Он пошел назад в комнату, вымылся и докончил одеваться, затем закрыл подносы с завтраком чистым полотенцем от мух.
— Что ты пишешь своему дурацкому хозяину? — спросил он.
— О, это так трудно и выглядит глупо. Я написала: «Глубоко сожалею не могу вернуться взяла другую работу», — так будет хорошо?
— Фу! Ты уж слишком вежлива. Это деловые люди, у них нет никаких чувств. Телеграфируй так: «Предупреждение немедленном прекращении работы не возвращаюсь». Не будь вежлива с этими свиньями.
— Я вовсе не буду телеграфировать, — сказала Ката, разрывая листок бумаги. — Зачем нам зря тратить деньги? Я просто напишу то, что ты сказал, на листе бумаги и подпишу его. Годится?
— Великолепно! Не будь щепетильной. Какой мерой вы мерите, такой и вам отмерится. А когда ты покончишь с этим, мы отправимся.
Отправиться, однако, было совсем не так уж просто. Во дворе Мамма и Баббо должны были насладиться своей частью спектакля; они улыбались и твердили, как они рады, что синьорина еще остается! Что бы они еще могли сделать, чтобы ей было удобнее? Тони понял, что они сгорают от желания знать, что случилось, и не смеют спросить.
— Вот что, Ката, — сказал он по-английски, — ты не будешь возражать, если я скажу им, что мы собираемся пожениться?
— Нет, — сказала она, слегка краснея.
— Это им страшно понравится, — они как раз мечтают о чем-нибудь в этом роде. И, в конце концов, они должны же знать, что мы — любовники, а то они сами узнают это скоро. Право, они вполне заслужили наше доверие.
И Тони сказал им, что он и синьорина собираются sposare[221] (нельзя сказать по-итальянски — convoler en justes noces[222]), и двое стариков затрепетали от волнения — такой роман происходит в их доме! — и Мамма поцеловала Кате руку, а Баббо похлопал Тони по плечу и сказал: «Браво!» — как если бы тот произнес спич в похвалу итальянскому фашистскому режиму или переплыл через Ла-Манш. Наконец Ката с Тони ушли, провожаемые улыбками и помахиваниями и a rivedercis[223]; и вот они, наконец, на улице.