— Пойдем наверх и посидим на твоей террасе, — сказала Ката. — Там их не будет слышно. Мамма забыла о нашем кофе, но я и не хочу его. Тебе принести?
— Нет, спасибо.
Они поднялись наверх, и Тони притащил на террасу два стула. Ночь была удивительно тихая, прохладная после солнечного дня, но не холодная и не сырая. Вечерний туман поднялся с горы, и ее темный край остро вырисовывался на безлунном небе с мириадами роящихся звезд и мягким, сияющим шарфом Млечного Пути. Звезды не были яркими, не мигали, как на светлом северном небе, а горели тихо, крупнее и ближе. Изредка от веселой компании с той стороны дома долетал слабый раскат смеха… Собака лаяла вдали, звук мандолины и голос поющего человека приплывали через улицу, и затем водворялось молчание. Церковные часы поразительно громко отбили четыре четверти и девять; эхо долгое время отдавалось все тише и тише, пока все волны звуков снова не замерли.
Ката и Тони сидели без слов, да в словах и не было надобности. Хотя у обоих, конечно, мысли были разные, но они знали, что их ощущения одинаковы, что Кату не раздражают тишина и мрак, которыми и Тони наслаждался, и что звуки колокола волнуют его, как и ее. От средиземноморских богинь мечтания Тони естественно перешли к Сан-Джузеппе и Сан-Калогеро — человеко-богам Сицилии; Сан-Джузеппе — нечто вроде крестьянского Зевса, а Калогеро немногим отличался от Диониса. В те дни, которые Тони провел в краю бесплодного монотеизма ислама, как ему не хватало этого ощущения, что кругом присутствуют боги! Он предпочитал созерцать идолов, которые все время напоминали народу о том, что вещи материального мира священны. Он предпочитал этих идолов ковчегу, столь же пустому, как сейф, наполненный бумажными деньгами, — ящик Джоанны Саузкотт[233].
Здесь его мечтания раздваивались. Был путь, который вел к тайне Я и не Я, к тайне его тождества с Катой и его отличий от нее. Другой же путь шел к заблуждениям аскетизма, состоявшим в том, что женщина есть зло, что следует насильно подавлять плоть; по мере того, как чувства его сливались с молчанием, ширились и готовы были захватить все небо над ним, по мере этого он убеждался, что эти два вопроса находятся в смутной связи друг с другом, — но он не испытывал желания проследить эту связь. Он с возмущением думал о грязных монахах, внушавших людям мысль, что женщины — это мешок с навозом. Эти скоты сами были мешком с навозом. Разве нечисты недра моей возлюбленной, разве чрево ее не гнездо ароматов? Удивительно, что Ката могла стать матерью, удивительно, что впервые в его жизни вся его плоть томилась при мысли о живом существе, которое могло бы появиться на свет от их любви, — живое это существо было бы тем же самым, что и они, и отличалось бы от них в то же время.
Ката пошевелилась в темноте и взяла его руку. Тони подумал: неужели она могла угадать, о чем он размышлял, или она инстинктивно почувствовала, что он взволнован? Он говорил себе: «Да, может быть, когда-нибудь, — но не сейчас — не скоро — конечно, нет, пока я не буду знать, что она испытывает то же самое».
Часы пробили половину, и голос Каты произнес, слегка вздрогнув:
— Дай мне папиросу, Тони.
Протягивая ей зажженную спичку, которая была как костер после долгого мрака, он с огорчением увидел, что Ката тихо плачет. Спичка догорела, темнота еще больше сгустилась, и Тони сказал:
— Ты несчастна, Ката? У тебя грустные мысли?
— Я плакала, потому что я счастлива, таковы женщины — всегда льют слезы о чем-нибудь, и я думала, что если бы чудо не следовало за чудом, то я сидела бы сейчас в вагоне третьего класса, выезжавшем из Неаполя, и плакала бы навзрыд. И, так как я сентиментальна, мне взгрустнулось при мысли об этой одинокой женщине, которой там нет, и обо всех одиноких женщинах, и мне захотелось утешить их. И я еще не привыкла чувствовать себя покойной и уверенной в моем счастье. Ты не обращай внимания, если я буду иногда печалиться о прошлом, Тони. И дай мне срок, чтобы привыкнуть жить в свете твоего солнца, после того, как я так долго пробыла во мраке.
Тони не знал, что ответить на это, и это было ему больно. Он сказал как мог беспечнее:
— Я даю тебе столько времени, сколько ты хочешь, моя Ката. Чувствуй себя свободной. Полушутя мы уговорились, что власть будет в твоих руках все то время, которое мы проводим вместе. Продлим твою диктатуру. Я сам чувствую, что проснуться для новой жизни — это так же больно, как и умереть для старой. Живи потихоньку, оставайся одна, когда ты хочешь. Я не буду торопить тебя, только будь откровенна. О многом я могу догадаться, многое я могу сделать или не сделать по инстинкту, но остается еще многое, о чем ты должна предупреждать меня. Если тебе нужна передышка, если ты хочешь поставить между нами какие-нибудь преграды, скажи мне — и не будь несправедлива ко мне; не думай, что я тщеславный дурак, способный обидеться. Я знаю то, что знаю.
233
Саузкотт Джоанна (1750–1814) — англичанка, выдававшая себя за невесту Христа и перед смертью объявившая своим последователям, что вскоре родит нового Мессию.