— Вот и кафе, — сказал юноша, подводя Тони к столику под широким полосатым тентом. — Что вы будете пить? Кофе со сливками? Я тоже. Человек, две чашки кофе со сливками! Послушайте, я лучше объяснюсь. Я увидел вас вчера в Лувре и решил, что вы англичанин. Мне понравились ваше лицо и ваша манера по-настоящему смотреть на картины, вместо того чтобы озираться кругом с бедекером в руках, и я решил заговорить с вами. Я писатель.
К величайшему удивлению Тони, юноша расхохотался.
— Ну не смешно ли? — вымолвил он, все еще задыхаясь от смеха. — Я писатель, вот здорово!
— А почему бы вам и не быть им? — спросил Тони.
— Действительно, почему бы мне и не быть им? — насмешливо повторил Флетчер, а затем, ударяя себя в грудь и обращаясь к самому себе: — Ну перестань же, имей хоть чуточку благопристойной гордости! — Затем вдруг стал серьезным: — Мне двадцать четыре года, и я девять лет корпел в конторе, а на прошлой неделе бросил ее и прибыл из Тильбэри в Гавр на грузовом пароходе, а оттуда пришел пешком в Париж — и все это имея в кармане пятьдесят фунтов за свою первую книгу. Безрассудство, не правда ли?
Тони мысленно согласился, что это безрассудство, но промолчал. Ему нравился этот юноша, который так откровенно говорил о себе, и он восхищался его смелостью — вот, по крайней мере, человек, который живет с увлечением. Флетчер наклонился вперед и пристально посмотрел на Тони горящими глазами.
— Новый дух кругом, — сказал он, — вы, наверное, заметили?
— Я заметил, что люди, в особенности здесь, какие-то неспокойные и непоседливые, если вы это имеете в виду.
— Нет, не это! Послушайте, я давно уже наблюдаю людей и вижу, что происходит. Во всей Европе чувствуется поразительный подъем в рабочем классе, и он покончит со старым порядком.
— Социализм? — разочарованно спросил Тони.
— Да, если хотите. Но не просто муниципализация домов и государственное страхование — хотя и это, пожалуй! И, разумеется, не классовая война. Все классы примкнут к этому. Сейчас 1913 год. К 1918-му у нас будет новый мир, и его создадут на началах доброй воли. Людям невтерпеж от старых порядков, и повсюду человек будет работать, чтобы жить, а не ради денег.
Это звучало чрезвычайно просто, так просто, что Тони не знал, в какую ему форму облечь свои возражения, чтобы они не были обидны. Там, в Англии, был Крэнг, который собирался достичь идеальной справедливости путем ненависти, а здесь этот юноша стремится достичь того же путем доброжелательности.
— Конечно, — небрежно добавил Флетчер, — нам придется уничтожить машины — они-то и поработили людей и убили в них все человеческое.
— Как! — воскликнул Тони. — Даже железные дороги и пароходы?
— А зачем нам они?
— Зачем нам они? Дорогой мой, без железных дорог большой современный город сдохнет с голоду через несколько недель, а без кораблей — вся Англия через несколько месяцев. Вот зачем!
— О, мы с этим вполне справимся, — беспечно сказал Флетчер. — Это лишь вопрос доброй воли и проработки деталей. Как бы там ни было, лучше быть немного голодным, чем мертвым, не правда ли?
— Пожалуй!
— Ну а сейчас большинство людей мертво, и их надо снова вернуть к жизни. Нельзя же сказать, что вы «живете», если вы всю свою жизнь крутите какую-то машину. Я лично предпочел бы умереть и лежать в могиле.
— Я тоже. Но мне скорее думается, что уничтожат нас с вами, а число рабов машин будет увеличиваться и размножаться.
— Да, и машины закрутят их и доведут до гибели. Их надо истребить.
Антони пришел в уныние; такие пустые рассуждения всегда действовали на него угнетающе. Его поразило, что Флетчер, презирающий тончайшую поэтическую грезу Джорджоне, в то же время верит, что его собственные бессвязные мечты могут действительно претвориться в жизнь. Однако нельзя было отрицать, что машины превратили мир в довольно унылое место с механическим рабством, с одной стороны, и бессмысленной, тоскливой роскошью, с другой. Можно ли продолжать извлекать деньги из мира машин и в то же самое время уклоняться от ответственности за это, живя в каких-нибудь приятных уголках мира, куда машины еще не проникли? Он мрачно сказал:
— Мне кажется, мы скорее приближаемся к бесславному концу, чем к доблестному началу.
Тут Флетчер снова воспламенился и, объявив Антони капиталистическим штрейкбрехером и трусом, принялся рисовать картины замечательного дохристианского мира, который будет создан доброжелательностью. Антони отчасти слушал, но порою отвлекался. Рядом с ними какой-то степенный француз с шелковистой бородой сосредоточенно читал «Le Petit Parisien»; две изящно одетые девушки лили воду через кусок сахара, удерживаемый на верху стакана никелевым зажимом, в прозрачную зеленую жидкость, которая тотчас же становилась мутной; позади них многочисленное семейство занимало три столика и, по-видимому, праздновало с благопристойным весельем какое-то торжественное событие, а на другом конце террасы кафе группа студентов с неимоверной быстротой уничтожала отбивные котлеты, болтая при этом еще быстрее. По ту сторону сквера высокая колокольня с остроконечной крышей вырисовывалась на фоне безмятежной лазури, и в те мгновения, когда шум движения и разговоров затихал, слышен был крик стремительно пролетавших стрижей. С дуновением ветра сквозь пыльный, насыщенный бензином воздух долетал слабый запах конюшни от стоявших в ряд фиакров, а лошади и возницы дремали на солнце. Трамваи со звоном неслись по бульвару между деревьев; изредка длинный зеленый автобус с громыханьем появлялся из-за угла и останавливался со скрипом тормозов, чтобы пассажиры могли войти и выйти. Мальчик газетчик выкрикивал: «Editioa speciale — La Presse-e»[48]. Люди проходили непрерывным потоком, поодиночке или парами, и Тони улавливал обрывки разговоров «figure-toi, mon cher, et pis alors»[49] и все время парижское «уи». Все выглядело таким нормальным и безмятежным, несмотря на суету, и если эти люди и на самом деле рабы машин и заработка, как продолжал убеждать его Робин Флетчер, тогда они, по-видимому, вполне с этим мирятся. В эту минуту Тони почувствовал, что кафе, быть может, являются более действенным орудием доброжелательности, чем даже муниципальные бойни и принудительный осмотр беременных женщин…