— Может быть, — возразила Ката, смеясь над его горячностью, — ты бы не так яростно нападал, если бы лучше знал о современном социализме. Он стремится не к порабощению, как ты себе представляешь, а к удовлетворению жизненных потребностей всего человечества, вместо того чтобы это было достоянием меньшинства. А освободив людей от борьбы за существование, он тем самым и даст им возможность вести ту жизнь, о которой ты мечтаешь, — жизнь чувств, разума, сердца, словом — всего.
— Я этому не верю, — продолжал упорствовать Тони. — И, бога ради, Ката, дорогая, не пытайся сделать из меня социального реформатора! Вся прелесть жизни заключается в неожиданном. Кто знает, что с нами будет через два-три года, — правда, мы знаем, что будем вместе! А социализм из жизни исключит всякую неожиданность. Это идеал для людей, лишенных фантазии. Я знаю, что в человеческом обществе дела обстоят плохо; я знаю, что всеми нами в большей или меньшей степени правят богатые подлецы. Но ты не создашь индивидуального счастья коллективной организацией или какой бы то ни было социальной структурой, основанной на отвлеченностях. Когда я говорю: «Англия счастлива» — я говорю то, чего нет. Ведь нет такого существа, которое называлось бы «Англия». Есть остров, некоторые части его очень красивы. И есть англичане. Скажи я: «Все англичане счастливы», — я изреку явную ложь, но по крайней мере я выскажу нечто определенное. Давай отрешимся от отвлеченностей — их не существует. Я согласен, что у нас есть обязанности, но я не верю, что человек обязан пытаться устроить жизнь других людей в соответствии с какими-то отвлеченными принципами, как бы доброжелательны и возвышенны они ни казались. Я не верю в попытки преобразования мира. Для меня важно прожить свою собственную жизнь как можно полнее. Если я могу «усовершенствовать» самого себя, то уже этим самым я несколько способствую преобразованию человечества. Мое отношение к красоте и величию вселенной — мое личное дело, моя религия, если хочешь. А что касается моего долга по отношению к другим, то это долг по отношению к определенным людям, а не к человечеству вообще. И люди не могут быть коллективно счастливы, если индивидуально они станут ничтожествами, скучными и посредственными, какими они будут при социализме.
Он думал, что убедил ее, но Ката слегка покачала головой и переменила тему беседы. Она навела Тони на разговор об английской поэзии, а затем, будучи, как немка, немного сентиментальной, стала учить его немецкому четверостишию, которое он должен будет повторять, когда вспомнит о ней:
В течение нескольких дней Антони пребывал в состоянии безмятежного счастья. Ему казалось, будто он достиг кульминационной точки своих мечтаний, вершины горы на островке своего душевного мира, и там обнаружил, что может чудесным образом идти вперед прямо по воздуху и жить в солнечной лазури. Его ощущения никогда еще не были такими острыми, такими непосредственно яркими, и создаваемые ими многогранные образы, казалось, содержали в себе целый ряд восприятий, словно они не только были реальны сами по себе, но и являлись символами более отдаленных реальностей. В хлебе и вине он вкушал солнечный свет и дождь, крепкое зерно пшеницы и тугую мякоть винограда, благоухание чистой земли. Ароматы садов и вольных солнечных просторов за ними воскрешали, период за периодом, его собственную жизнь и связывали впечатления настоящего дня с переживаниями на террасе в Вайнхаузе; и все это было настолько отчетливо, что аромат лимонных деревьев в цвету и молодого ракитника всю жизнь ассоциировался для него с островом Эя. Он просыпался рано, и чистая, розовато-алая заря, такая ясная, что она казалась прозрачной водой, слегка подкрашенной яркими красками, пение птиц, резкие очертания гор и деревьев, цельные и четкие, как линии японской гравюры, — все это походило на картину сотворения начала мира. Народы, живущие на берегах Средиземного моря, выразили это ощущение, создав миф о том, что заря одарила своего возлюбленного бессмертием. Розоперстая… это звучало для него раньше простым поэтическим тропом, пока он сам не увидел ее.
91
Когда в глаза твои взгляну, вся скорбь исчезнет, словно сон; когда к устам твоим прильну — мгновенно буду исцелен. (Гейне.)