— А это не означало, что ты меня презираешь? Ты не думал, что я… что ты можешь просто позабавиться со мной?
— Если ты не чувствуешь, как бесконечно чужда мне была подобная мысль, — сказал он, оскорбленный, — тогда все мои слова бессильны убедить тебя.
Он почувствовал, как ее рука сжала его руку.
— Не обижайся, мой милый, мой любимый! Я не доверяла самой себе, а не тебе. Я хотела быть уверена, совершенно уверена. — Она на мгновение замолкла. — Не могу тебе выразить, что я испытываю сегодня… нечто более глубокое, более прекрасное, чем все мои прежние мечты. Словно не только моя жизнь, но весь мир преобразился. Сказать, что «это моя свадьба», — значит, ничего не сказать, — я твоя, и ты можешь делать со мной все, что хочешь. — А затем, низким, вибрирующим голосом: — Herz, Herz, mein Herz![92]
Глубоко тронутый, Тони хотел обнять ее, но она снова отстранила его от себя и почти покорно спросила:
— Хочешь дать мне сегодня ребенка?
Такой трогательной показалась ему эта бескорыстность, это полное самопожертвование, что слезы навернулись на глаза Тони. Самый вопрос поразил его — он не думал о нем, даже не представлял себе, что это возможно.
— Моя дорогая… да, когда-нибудь… но не сегодня… я слишком молод… я не думал об этом… когда мы соединимся навсегда…
Он говорил неуверенно, отчасти потому, что был захвачен врасплох, отчасти от волнения. И чувствовал себя не униженным, а робким. Мужчинам, подумал он, приходится поэтизировать свою любовь, потому что она более низменна, чем любовь женщин. Ему показалось, что Ката прочла по его лицу эту мысль, ибо она отвратила взор, устремленный на него, и сказала просто и почти весело:
— Ложись в постель и закрой глаза.
Тони скользнул под прохладную простыню и закрыл глаза. Он слышал, как Ката тихо двигалась по комнате, а потом наступила полная тишина, прерываемая лишь биением его сердца. Легкая дрожь пробежала по его телу, и он старался ослабить напряжение мускулов и освободить сознание от всякой мысли, как вдруг почувствовал прохладные губы Каты на своих губах, вздрогнув от ее прикосновения. Ее губы теперь касались его сердца. Он простер руки в пространство, чтобы обнять ее, но в то же мгновение она снова прильнула в поцелуе к его губам, держа его голову в своих руках и касаясь его уст, как некогда Геа-Теллус[93], склоненная над своим возлюбленным на бороздах нивы. Синеватый сумрак, казалось, вспыхнул золотым пламенем. Тони пытался заговорить, но мог произнести только: «Ката!» — как вздох любви; а затем все его другие чувства потонули во все возрастающем величии прикосновения.
XII
Одна только мысль тревожила Антони — что ему придется покинуть Эю прежде, чем Катарина уедет в Вену. Он старался ограничить свои расходы одной лишь платой за питание, ничего не покупал, перестал курить и не писал писем, за исключением открыток отцу и Робину. Два довольно ворчливых письма от отца, в которых тот спрашивал, чем же Тони занимается все это время в Италии, оставили его совершенно равнодушным. В одном содержалась такая фраза: «Твои крылья устали летать, тебя, наверное, тянет домой». Это выражение своей приторностью покоробило Тони, и он с улыбкой подумал, как мало его тянет «домой», с какой бы радостью он согласился на вечное изгнание из Англии, с Катой, в благословенном климате Эи. Лишь необходимость и надежда соединиться с Катой заставляли его вернуться на родину.
Они выработали план, совершенно безукоризненный и застрахованный от всяких случайностей и непредвиденных обстоятельств. Они останутся на Эе, пока Антони не потратит всех своих денег, за исключением платы за проезд в Лондон и небольшой дополнительной суммы. Затем они поедут в Милан, и после прощальной ночи, которую они проведут там вместе, Ката отправится в Вену, а Тони в Лондон. Десятого августа Тони минет двадцать один год, и он сможет поступать как ему заблагорассудится. Он снимет для них небольшую временную квартиру в Лондоне. С отцом он будет откровенен и скажет ему, что собирается жить с одной австрийской девушкой и, может быть, жениться на ней. Они благоразумно решили не жениться, пока не проживут вместе по крайней мере два года. Если отец Тони станет протестовать и откажет ему в деньгах — не беда. Они смогут жить на деньги Каты, и Тони найдет себе какую-нибудь работу по душе, или же они вернутся в Италию. Из буржуазной щепетильности Тони настаивал на такой довольно неопределенной работе, заявляя, что он готов ради Каты стать чистильщиком сапог или мусорщиком, но Ката разумно ответила, что она предпочла бы более чистую профессию. Конечно, если отец Тони окажется молодцом и если он отнесется к ним благожелательно, тогда, разумеется, они вернутся на год в Италию, и Ката будет заниматься там живописью, а Тони составит проект великолепного храма Венеры, который будет воздвигнут в Хайд-парке на средства государства.