Он направился было ко входу в галерею, но она оказалась закрытой — в ней все еще помещалось какое-то военное учреждение. Картины были в плену, задавлены, как он сам, людской убийственной алчностью и жаждой разрушения, одним из проявлений которых была война. Веронезе[95] и Тициан, Пьеро ди Козимо[96], Рафаэль, Учелло[97], Веласкес[98], Гойя[99] — заключенные в подвалы или же безжизненно висящие на стенах, среди трескотни пишущих машинок. И это сделали те самые люди, которые так горячо любили живопись, что собирались «заставить силой Германию и Австрию изрыгнуть украденные ими сокровища искусства». Картины принадлежат тем, кто их любит, а не кладовщикам, которые их хранят.
Постояв несколько минут в нерешительности, Тони быстро зашагал по уличной слякоти к Британскому музею. По городу бродило еще много солдат, и он чуть было не отдал честь какому-то проходившему мимо бригадному генералу. Женщины смело выставляли напоказ ноги в шелковых чулках, плотно запахиваясь в шубки, хотя руки у них были заняты зонтиком, сумочкой и всевозможными свертками. Автобусы проезжали, хлюпая по лужицам. Странно было подумать, что война действительно кончилась. Улицы остались все теми же знакомыми улицами, но Тони они казались бесконечно унылыми. Да, дух войны уже исчез, но он сменился каким-то новым, довольно скверным веянием, которое Тони нашел чрезвычайно гнетущим. Он тщетно пытался найти слова, чтобы выразить свое ощущение, но, кроме «гнетущего», ничего не мог придумать.
Почерневшие от копоти колонны музея строго выделялись на фоне снега и серого неба, но как только Тони вошел в широкие двери, его поразило запустение. Это был не музей, а могила искусств. Скучающие служители стояли в сыром вестибюле с многочисленными следами мокрых ног; в двери читального зала входили и выходили люди; какой-то чрезвычайно сердитый служащий, худой, вислозадый, с дерзким видом прошел мимо него, волоча ноги; он нес несколько китайских книг. Тони прошел через галерею римских бюстов, которые были мертвы и отвратительны, даже не полюбовался когда-то им любимой Менадой и величественной Деметрой и оказался у мраморных скульптур Парфенона. В холодном, резком свете, на фоне голых стен, окрашенных красной клеевой краской для общественных уборных, они выглядели жалкими тенями самих себя. Он долго глядел на вереницу юношей, думая о других юношах, он видел, как их хоронили, и сам помогал хоронить, а затем вынужден был с недоумением признать, что мрамор потерял для него всякое значение. То, что когда-то было проблеском божественного человечества, стало теперь куском уныло вырезанного камня на уродливой стене. К чему притворяться? Свершилось невероятное, и фриз Парфенона стал значить для него не более, чем какая-нибудь стенная панель в меблированных комнатах.
Он поднялся наверх, в этнографический зал, где искусство Мексики и Океании когда-то так сильно пленяло его воображение, — и обнаружил, что оно вызывает теперь в нем зевоту. И тут он понял, что, решившись снова воссоздать свою жизнь, он взял на себя более трудную задачу, чем представлял себе даже в худшие минуты.
III
В субботу утром, сидя в вагоне поезда, по дороге к Скропу, Антони чувствовал себя бодрее и увереннее. Уже самая поездка была во всяком случае каким-то действием.
За истекшие дни Тони навестил отца, и хотя ему пришлось признать, что война разверзла между ними целую пропасть, однако их встреча была мирной и дружеской. Тони провел несколько более спокойных ночей, не смущаемых кошмарами. Он частично купил, частично взял на время у отца связку действительно ценных книг — Шекспира, Стерна[100], Китса[101], Диккенса, Гиббона[102] — и читал каждый вечер, пока не засыпал. Он обнаружил, что ему ближе всего по духу Тимон Афинский[103] и Тристрам Шенди: первый — потому что он так красноречиво и правдиво описывает его собственную слепую ярость, а второй — своим нежным юмором. В поэзии Шелли, которую он когда-то так любил, он увидел одни лишь красивые слова, а почти вся более поздняя литература казалась ему зараженной разложением и фальшью, которые в конце концов привели к войне. Он снова повидался с Маргарет, и они расстались, понимая друг друга, почти доброжелательно — во всяком случае, он надеялся, что это так. Тони не хотел отдавать ей своего тела, пока он не узнает наверное, что Ката для него утеряна, и — быть может, обманывая себя, — верил, что Ката поняла бы и даже одобрила бы это. Он знал, что не испытывает настоящего желания жить с Маргарет, но чувствовать ее поцелуи, прикасаться к ее телу и ощущать ее чувственный экстаз было для него бесконечно целебным, словно он пил из источника жизни. Прикосновение к этой нежной живой плоти помогало ему изгонять невыразимые воспоминания о бесчисленных изуродованных, раненых и убитых человеческих телах. Тони чувствовал, что через прикосновение он возвращается к жизни, и считал себя вправе принимать это живительное прикосновение даже от Маргарет.
96
Пьеро ди Козимо (1462–1521) — флорентийский художник, склонный к фантастической трактовке сюжетов и ландшафтной живописи.
100
Стерн (1713–1768) — английский юморист, автор романов «Жизнь и убеждения Тристрама Шенди» и «Сентиментальное путешествие».
102
Гиббон (1737–1794) — английский историк, автор знаменитой «Истории упадка и разрушения Римской империи».