После завтрака сестра милосердия зашла напомнить Скропу, что ему надо пойти отдохнуть. У Тони сжалось сердце, когда он смотрел, как старик медленно вышел из комнаты, опираясь на плечо сестры, — к этому мы все неизбежно придем, и женщина будет направлять наши последние шаги, как она направляла и первые. Коровья смерть, так называли это норманны. Может быть, лучше быстрая пуля, грубо сшитый саван, лишенное всякой сентиментальности, но жутко реальное предание земле руками людей с бесстрастными лицами, чьи краткие слова сожаления — единственная правдивая эпитафия. И затем забыт! Какой отвратительный, извращенный нажим на живых — желание не быть забытым после смерти!
Под вечер Тони совершил большую прогулку. Вид умирающего Скропа мучительно взволновал его. Для него смерть Скропа означала смерть чего-то в себе самом и в Англии. Как только исчезнет этот идеал благонравия — а он находится уже на ложе смерти, — ничего не останется, кроме сумятицы и анархии, низменной борьбы плутократов или тиранической организации муравейника, преследующего презренные цели. Не останется больше ярких личностей, не будет больше полноты жизни.
Он поднялся на гребень длинного холма и стоял, глядя в сторону Вайнхауза. Он не разглядел бы его в туманной мгле, если бы не знал точно, куда надо смотреть. В темном сумраке безлистных деревьев смутно вырисовывались трепетные призрачные очертания дома. Тони знал, что внизу, в мглистой долине, теперь проложена железная дорога и что в его деревне есть станция. Ему пришло в голову, что новая ветка проходит мимо дома Анни, и он решил на следующий день, прежде чем вернуться в Лондон, съездить навестить ее. Ему захотелось пойти на могилу матери, но он почти насильно поборол в себе это желание: слишком много смертей было в его жизни. Пусть мертвецы хоронят мертвецов. Он избрал путь жизни и поэтому должен вернуться к живым. Он пошел обратно, размышляя по дороге, смеет ли он беспокоить своей просьбой человека, находящегося уже на краю могилы. Начался холодный, моросящий дождь, и Тони с отвращением вспомнил о своей работе клерка. Он старался не думать ни о Кати, ни о Маргарет.
Когда Тони вернулся, Скроп пил чай и, по-видимому, несколько окреп после сна. Они долго сидели, беседуя при свете двух небольших настольных ламп, создававшем лишь маленький оазис желтого отсвета в обширной сумрачной пустыне зала. Порою, когда в камине вспыхивало полено, тени качались и рассеивались, очертания человеческих фигур смутно вырисовывались на гобеленах и отблеск искрился на сводчатом резном потолке.
— Понадобится много времени, прежде чем мы оправимся от этой катастрофы, что бы ни думали люди, — заговорил вдруг Скроп. — Ты, может быть, еще доживешь до этого. Я — нет. И я не жалею. Мой мир уже умирал, а теперь он погиб безвозвратно. Люди моего рода и моей крови жили здесь в течение многих столетий. Я — последний. Мой наследник — почти чужой.
— Это очень печально, — сказал Тони, — хотя я надеюсь, вы будете хозяином Нью-Корта еще много, много лет.
Старик покачал головой.
— Ну что ж, — продолжал Тони, — я, во всяком случае, надеюсь на это. Но все должно меняться. Мы с вами исчезнем, но Англия будет существовать.
— Будет ли! — воскликнул Скроп со вспышкой своей прежней горячности. — Я давно говорил, что европейская империя Дизраэли[104] — ошибка. Еще большая ошибка превратила нас самих в индустриальных разносчиков мира. Мы разорили свой народ — а ведь это был прекрасный народ, — для того, чтобы увеличить воображаемые банковские доходы. Сейчас уже слишком поздно отступать, мы не можем ни вернуть себе свое утраченное положение, ни сохранить настоящее. Ты найдешь будущую Англию весьма отличной от прошлой.
— Надо надеяться.
— Да, надеяться, но не зря надеяться! Не создавай себе пошлого рая, как те, которые пытаются нами править. Может быть, потому, что я старый человек, может быть, потому, что я вижу обреченность своего класса, как они это называют, и всего того, за что мы боролись, может быть, потому, что у меня нет сына.
Он замолчал, и хотя лицо его было в тени, Тони видел, что старик сосредоточенно смотрит на раскаленные головни своими тусклыми, умирающими глазами. Для Антони это был момент полного крушения. Если «Англия» что-нибудь означала, она означала идеал взаимоотношений между естественными вождями и последователями, причем обязанности возрастали с правами. Теперь вожди сомневаются сами в себе, отрекаются от власти, они еще достаточно честны для этого, — ибо знают, что им не справиться с создавшимся положением. Более молодые, более дерзновенные будут, может быть, еще продолжать попытки, но их ждет поражение. Они больше не смогут править огромными массами, этими страшными, почти механизированными массами, которые — один разгорающийся костер негодования. Идеал джентльмена погиб, как и реальность. Вера в Скропа как в символ была тонкой нитью, связывающей Тони с прошлым, — он безжалостно разрубил ее. Тони казалось, что ему для того, чтобы жить, надо снова в муках родиться на свет, самому испытать муки родов; что он действительно и по-настоящему умер и что новая жизнь требует полного разрыва с прошлым. Неужели надо также разрубить и бесконечно чувствительную нить, соединяющую его с Катой?
104
Диззи — Бенжамин Дизраэли (1804–1881) — граф Биконсфилд, английский писатель, государственный деятель, консерватор, поборник свободы торговли, с именем которого связано начало расцвета английского империализма.