Скроп пошевелился в кресле, и Тони услышал его голос:
— Я навожу на тебя уныние. И кроме того, пустая трата времени — слишком много думать о таких вопросах. Расскажи мне о себе, мой мальчик. Ты неплохо выглядишь, но я и без твоих слов вижу, что у тебя не все благополучно. Не могу ли я помочь?
— Да, — медленно ответил Тони, — думаю, что можете. Я сейчас буду просить вас оказать мне услугу. Не денежную, — добавил он поспешно и продолжал: — Мне только что казалось, что я умер и должен воскреснуть, должен снова создать себе жизнь. Только новое здание надо строить из развалин старого. Или, вернее, я чувствую себя подобно дереву, срубленному на уровне земли, — в нем продолжают жить одни лишь корни. Даже некоторые из этих корней уже мертвы, другие я вынужден был сам убить, а остальным придется как-нибудь прорастать.
— Тут все какие-то метафоры. Не будь напыщенным, дорогой мой мальчик. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. А что ты собираешься предпринять?
— Вы когда-то говорили мне, что надо жить с увлечением, — снова заговорил Тони, не обращая внимания на заданный ему вопрос, — и я так жил. Я несколько раз оступался, падал, но все это были пустяки. Я был более чем доволен, я блаженствовал, я жил с увлечением. Но я не мог с увлечением пережить войну. Я только терпел ее. Для меня она была бессмысленной, ужасной, насильственной. Мне было безразлично, кто победит, — кто бы ни победил, это будет победой зла. Уже один тот факт, что война существовала, свидетельствовал о победе зла. И это меня погубило. Мне случалось говорить кое с кем из тех людей, которые утверждают, будто война им нравится. Часть из них были лжецы, остальные — кретины, неандертальцы, павианы в шпорах. Я обижаю настоящих павианов. Я ненавижу не павианов, я ненавижу этот холодный, извращенный инстинкт разрушения…
Он остановился, задыхаясь от ярости. Тони знал, что он не христианин, что он не принадлежит к числу тех, кто отказывается от военной службы в силу моральных соображений. Он был готов убивать без особых колебаний. Но не вымышленных врагов в военной форме, а настоящих врагов — дома. Он уже чувствовал, как он хватает их за горло своими руками и безжалостно топчет каблуками их лица… Он поймал на себе взгляд Скропа, старик глядел на него удивленно и, казалось, слегка насмешливо. Ладно, старик, ты принадлежишь не мне, а могиле, но все же ты выслушаешь меня!
— Поймите, — заговорил Антони, откашлявшись, чтобы скрыть дрожь в голосе, — сейчас не время хныкать, и я не хнычу. Я не прошу и сочувствия. Я плюю на него. Вы, среди других, учили меня, что мир — это место радости и почти беспредельного наслаждения.
Мои собственные чувства и инстинкты говорили мне то же самое. Люди научили меня иному. Я уж больше не пытаюсь себе представить, каким мог бы быть мир людской; достаточно знать, каков он есть. И он порочен. Да, — прервал он заговорившего было Скропа, — я знаю, что на свете гораздо больше добрых овец, чем злых волков, но какая от этого польза, раз они позволяют волкам убивать лучших из своего числа, и это всегда, во все времена? Вы только что мне говорили, чтобы я не создавал себе пошлого рая, — как вы думаете, я еще нуждаюсь в таком предупреждении?
— Нет, — мягко ответил Скроп, — но не осуждай себя на пошлый ад. Мне кажется, пожалуй, что ты слишком рано отчаялся в человечестве: с годами приходит терпимость. Мне не надо указывать тебе, что твой случай не единичный: ты, должно быть, об этом сам думал. Правда, ты был счастливее многих других. А разве жизнь уж так важна? Я немало страдал за всех вас, юнцов, но разве не beau geste[105] рисковать своей жизнью, даже потерять ее за panache[106], за нечто несущественное?