— Нет, — горячо возразил Тони. — Это пустая болтовня. Если я отдам свою жизнь, так за что-нибудь, что мне покажется более важным. Ваш «panache» — грязная, глупая ложь! Я злюсь, злюсь на себя за то, что был простой пешкой при столкновении двух зол. Мое единственное удовлетворение в том, что я был весьма бесполезной пешкой. Искренно надеюсь, что я даже не стоил своего жалованья и содержания! Уверен, что не стоил! Но тот факт, что я согласился жить, означает, что я не в пошлом аду; я верю в себя, верю в человечество.
— Значит, ты думал о самоубийстве? — быстро спросил Скроп.
— Разумеется! И отбросил эту мысль. Я не дам им погубить себя вконец! Чувства, испытанные мною при виде первых, довольно жалких цветов по дороге сюда, недавнее прикосновение к женскому телу доказывают мне, что я еще не вполне уничтожен, что я опять оживаю, начинаю жить. Но я буду теперь более осторожен и хитер.
Он резко оборвал свою речь, а затем, переменив тему, откровенно и довольно долго говорил о Кате и Маргарет. Скроп слушал внимательно, а потом сказал:
— Я, конечно, попытаюсь достать тебе паспорт и визу. Излишне тебе говорить, что я не persona grata[107] у должностных лиц. Ко мне сюда не раз присылали во время войны, чтобы удостовериться, не укрываю ли я у себя каких-нибудь немецких эмиссаров, — но никого не нашли и удовольствовались реквизицией моих лошадей. Но я знаю одного человека, я напишу ему и сделаю все, что смогу.
— Очень благородно с вашей стороны, — сказал Тони, — и это все, чего я прошу. Мне кажется, если я найду Кату, я найду какой-то центр в жизни. Если же нет…
Он взмахнул рукой с таким выражением, словно хотел сказать: «Я все же не сдамся».
— Стариков, — задумчиво произнес Скроп, — всегда обвиняют в осмотрительности и бесстрастности, в том, что они забывают свою собственную молодость и пытаются расхолодить горячую кровь. Но я хотел бы спросить тебя, не следовало ли тебе вести себя осторожнее с этой английской девушкой, вполне ли ты честен по отношению к ней? Не будет ли честнее, не будет ли более по-джентльменски совсем порвать с нею?
— С идеалистической точки зрения — да, с житейской — нет, — ответил Тони. — Вы забываете, что я борюсь за свою жизнь, что я своего рода Измаил — один против всех. Католическая церковь отпускает грехи голодающему, укравшему кусок хлеба, чтобы не умереть. Я — этот умирающий с голоду человек! Меня тошнит от смерти и трупов, тошнит от холодного одиночества и чести. Прикосновение к живому женскому телу возвращает меня к жизни. Кроме того, я не знаю будущего. Я могу и не найти Каты, или может оказаться, что между нами целая бездна. Может быть, я буду нуждаться в Маргарет. И я должен сохранять хорошие отношения с отцом.
— Я был воспитан с иными взглядами на вопросы чести, — сказал Скроп немного высокомерно.
— Не сомневаюсь, — Тони не удалось скрыть легкой горечи в голосе. — Но ведь вас же воспитывали не для бойни! Я воспользовался представившимся мне случаем. Почему бы женщинам не поступать так же? И я не верю в ваше рыцарство, Скроп! Это был лишь внешний лоск, скрывавший презрение. Многое изменилось! У нас совершенно иное миросозерцание. Мы утратили ваше понятие об исключительном праве собственности, вашу жажду незыблемости. В то же время мы придаем больше значения соприкосновению тел, цветению жизни. Ваш подход к женщинам зависел от их общественного положения, — они были либо париями, презираемыми и потому доступными, либо индийскими принцессами и потому абсолютно недоступными и выше всяких подозрений. Мы же подходим к ним как к человеческим личностям, пользующимся совершенно такой же свободой распоряжаться своим телом, как и мы сами. Правда, идеал — это одна женщина, но как найти ее, если не путем испытаний и заблуждений.
Скроп покачал головой.
— Не думаю, чтобы ты нашел женщин переменившимися. Они всегда будут мельничным жерновом на шее мужчины. Ты на опасном пути, мой мальчик. Будь осторожен! Если женщина сойдется с тобой не любя, она заставит тебя расплатиться за это; но если она полюбит тебя — расплата будет еще тяжелее!
— Что же тогда делать? — раздраженно воскликнул Тони. — Я ведь не евнух и не гомосексуалист.
— Ты должен подчиниться своей судьбе, — мрачно сказал старик.
— Да, я должен подчиниться своей судьбе, — повторил Тони еще более мрачно.
Прощание было тяжелым. Антони знал, что он уже больше никогда не увидит Скропа в живых, и это было мучительно, так мучительно, что он был сам поражен. После стольких смертей, и смертей людей молодых, его можно было бы извинить, если бы он остался черствым к смерти старика, чья жизнь была, по крайней мере, полной, если и не всегда счастливой. Однако он ужасно страдал, словно эта единственная смерть заставляла его с мучительной горечью вспоминать и о стольких других, а самое расставание причинило ему почти такую же боль, как если бы оно происходило на краю могилы.