— Ну что ж, увидим, — сказал Уотертон с видом человека широких взглядов, для которого подобные вежливые подготовления совершенно излишни.
— Да, кстати, — сказал, колеблясь, Антони, — он сидел в тюрьме за принципиальный отказ от военной службы — вы ничего не имеете против?
— А что я могу иметь против?
— Многие восстают против этого, — с легкой грустью ответил Тони, — например, мой отец. Я хотел пригласить Робина пообедать с нами завтра, но отец наотрез отказал мне. Должен сказать, что у гражданского населения необычайные представления о войне.
Вблизи Меншен-хауза[109] образовалось скопление автомобилей и экипажей, и автобус остановился. Хотя фондовая биржа была закрыта, все же тротуары были переполнены толпами людей, преимущественно служащими, спешившими вернуться в свои пригороды, чтобы провести дома несколько часов досуга. В воздухе стоял оглушительный шум от гудения моторов на холостом ходу, треска перемен скоростей и автомобильных гудков. Оживленное движение придавало улице более бодрый вид, чем в утренние часы понедельника, однако Тони нашел его почти что пугающим.
— Посмотрите! — сказал он. — Вот один из характернейших уголков современной цивилизации, центр подлинных интересов и подлинного поклонения людей, — бесконечно более реальный, чем их условная религия. Они верят в это — в этот отвратительный улей, дающий вместо меда процентные бумаги и называющий это жизнью.
— Патриотический обыватель назвал бы это «пупом земли», — сказал Уотертон, когда автобус двинулся. — Давайте скажем, что это центр огромнейшего промышленно-финансового города.
— Но разве он не ужасен?
— Пожалуй нет, — ответил Уотертон с хладнокровной рассудительностью, к которой он иногда прибегал, чтобы вызвать возражения Антони, — не ужасен. Это колоссальная человеческая динамо-машина, огромный генератор энергии, порождающий человеческую активность во всем мире, вплоть до Австралии. Вы же должны признавать энергию?
— Я признаю энергию, — мрачно ответил Антони. — Но от души желаю, чтобы она была сломлена.
— Это означало бы лишь голод, нищету и анархию — вроде как во время войны, только без дисциплины и нормированных пайков.
— Меня не волнует эта безличная энергия, — сказал Антони, игнорируя очевидную правоту последнего замечания Уотертона. — По-видимому, я лишен чувства «цивизма» или чего-то в этом роде, я могу лишь восхищаться личной энергией — собственным, внутренним богом человека. Ни у одного из этих людей, насколько я их знаю, нет ни на грош доподлинной личной жизни. Они выполняют свою работу более или менее добросовестно, более или менее из страха, и это, собственно, все. Если бы муравьи были ростом в два метра, хороший большой муравейник разгромил бы Нью-Йорк. Что же касается этих человекообразных муравьев, то их жизнь представляется мне исключительно внешней, они лишь людская шелуха. Я разговариваю с ними и пытаюсь заставить их говорить со мной, но их жизнь и стремления кажутся мне такими убогими, такими дешевыми!
— Чего же бы вы от них хотели? — спросил Уотертон, искоса глядя на взволнованное лицо Антони.
— Не знаю. И я не сказал бы этого, даже если бы знал. Меня тошнит от людей, проповедующих другим людям, как те должны поступать. Возмутительная наглость! Кто я, кто они, чтобы указывать другим людям, что они должны делать? Кчерту их! Мое дело выяснить, что я должен делать. Может быть, это и их дело, но не мне их этому учить.
— А что вы должны делать? — спросил, улыбаясь, Уотертон.
— Не давать себя втянуть в вашу отвратительную человеческую динамо-машину! — ответил Антони.
— Но ведь вы же часть ее — вы работаете в городе Лондоне.
— Не надолго. — Тони хотел было рассказать Уотертону о Кате и о своих планах, но овладевшее им недоверие ко всем удержало его от откровений. — Я уже все обдумал. Еще до конца года я брошу службу, и навсегда.
— А что вы будете делать и как будете жить?
— Денежный вопрос меня не смущает. И во всяком случае, если придется голодать, я буду голодать. Но я не растворюсь в этой проклятой человеческой машине. Я скорее предпочту раствориться в небытии!
Он говорил с такой горячностью, что Уотертон слегка приподнял брови, испытывая неприязнь к излияниям чувств, столь характерную для англичанина среднего класса, даже такого сердечного и терпимого, каким, несомненно, был Уотертон. Он хладнокровно сказал:
— Как можете вы по-настоящему уйти от того, что вы называете машиной? Ведь это же просто организация человеческой жизни, только средства, благодаря которым мы все живем. Вы хотите пользоваться продукцией человеческой машины, ничего ей не давая взамен. То, что вы говорите, в конце концов сводится просто к декларации, что вы не желаете работать.