— Я все понимаю, Владимир Алексеевич… Я рад честное слово.
А что ему еще говорить в такой ситуации?
Однажды вечером позвонил Игорь:
— Слышал по радио о Чили?
Да… Это ужасно… Виктор…
Он погиб одним из первых. А Франсиско они убили камнями.
— Неужто это возможно сейчас, в наши дни, Игорь?
Выходит, возможно… Сейчас в Чили ежедневно гибнут сотни людей. Хунта организовала свое гестапо. Они не пощадили даже Пабло Неруду, человека, которого знал и любил весь мир. Это фашизм в натуральном виде.
— Ты был там?
— Нет, я только был в Аргентине. Рядом.
— Да-да… я читал твои репортажи. Костры из книг на улицах, трупы людей в реке, авиация, которая атакует улицы столицы… Будто тридцатые годы. Почему они снова идут к власти, Игорь?
— Наверное, потому, что мы считаем фашизм трупом… Мы не верим в повторение прошлого, а оно напоминает о себе.
— Это страшно.
— Гораздо более, чем ты предполагаешь. Сейчас им дают займы, их поддерживают.
— Надо бы увидеться, поговорить.
— Я бы тоже хотел.
Игорю Рокотов не стал рассказывать о своих делах, да и тот не задавал вопросов.
Сложно все. А может быть, не прав он, что начал с Дроновым разговор о своих срывах? Может быть, действительно надо ждать оценки со стороны? Начальству виднее, как говорят некоторые. Вот свеклу убирают не хуже других. Вывозка налажена неплохо. Все, что выкопано, сразу же доставляется на сахарные заводы. До передовиков недотянули, ну да и не в отстающих. Теперь нет нареканий и вечных напоминаний из обкома: «Отстаете… Исправляйте положение». Обмен партийных документов тоже идет как надо. Скоро закончим. Так в чем же дело? Может, и выправилось бы как-то?
Эта мысль посещала его все чаще. Ночами просыпался, ходил по квартире. Знал, что разговоры о его дальнейшей карьере волнуют досужих кумушек. Да и не только их. Пришел как-то Сашка. Со дня похорон Дорошина виделись только издалека. А тут сам явился, да еще домой. Вынул из кармана бутылку, поставил на стол:
— Удивляешься?
Рокотов не ответил. Молча пошел на кухню, принес ветчины, сыру, поставил чайник.
— Ну?
— Пацаны мы с тобой, Володька… Прости. Смерть старика на тебя взвалил… Не берегли мы его все.
Только теперь понял это. Крутов — не фигура. Да и его эта беда подкосила. Что будет, а?
— Что-нибудь будет.
— Разговоры про тебя идут — это верно?
— Насчет рудника? Верно. Прошусь.
— Идеалист. Так никто не уходит. Чего добиваешься?
Один и тот же вечный вопрос. Сколько людей уже задавало ему его, а уж сколько хотело бы задать? А все просто. Человек может быть хорошим инженером, отличным организатором, но не обязательно, чтобы из него получился хороший партийный работник. Здесь нужен не сухой рационализм, не умение кричать и наказывать, а что-то большее, что-то от комиссаров гражданской и партийцев первых пятилеток, от политруков великой нашей войны, где вновь прогремела на весь мир слава о русском мужестве и душе. И он, коммунист Рокотов, отдавал себе отчет в том, что в этой работе он не сможет давать людям то, что от него ждут. Может быть, нет в нем дара психологизма, нет умения понять скрытые возможности человеческого характера, умения мобилизовать его. Он из тех, кого называют технарями. И он не имеет права обманывать ожиданий людей, доверяющих ему.
Сашке он не сказал всего этого. Зачем ему? Он быстро бросается в панику, сейчас сразу начнет собираться в другое место. Пусть лучше считает все по той схеме, что и Михайлов: Рокотов чувствует шаткость своего положения и готовит на всякий случай почву для ухода. Так сказать, делает хорошую мину при плохой игре.
Они сидели допоздна. Как когда-то в институте. Тогда все было куда проще, яснее. Тогда были перспективы, надежды, мечты, а завтрашний день был удивительно четко спланирован. Сейчас они не знали одного: как распорядится судьба положением каждого из них?
— А если не дадут рудник? — спросил Сашка.
— Работа найдется.
А может, спешишь? Может, образуется?
— Мне ясно одно: я занимаю чужой кабинет, получаю чужую зарплату… Я инженер… Дайте мне мою работу, я уверен, что справлюсь с ней… Рудник, карьер… даже смену в шахте. Это мое, понимаешь?
— Не будет у тебя карьера, Рокотов… — Сашка закурил, толкнул окно. Створки раскрылись, и в комнату ворвался шум ночной улицы. И ветерок, уже не такой теплый, как месяц назад, и не запах цветов он принес с собой, а аромат, настоянный на полыни и прелых листьях, вестник вступившей в свои права и подсчитавшей наследство лета осени. — Ты делаешь вечную ошибку, Рокотов, ты спешишь.