И потом он вернулся на аэродром. Мне рассказывали, что он заложил бочку над самой землей, между ангарами, чиркнул по земле колесами, идя поперек аэродрома, и снова взлетел. Сержант-оружейник говорил мне, что Сарторис лез вверх, пока машина не сорвалась. Тогда он пошел над аэродромом вверх колесами. "Он искал собаку, - рассказывал сержант. - Она прибежала примерно за час до этого и рылась в помойке возле солдатской столовой". Сержант сказал, что Сарторис спикировал на собаку, потом сделал мертвую петлю и два переворота через крыло на восходящем штопоре. Но, видимо, он забыл закрыть воздушную заслонку, потому что в сотне футов от земли двигатель стал давать сбои, и машина, все еще идя вверх колесами, срезала верхушки двух тополей последних оставшихся близ аэродрома.
Сержант рассказывал мне, как они помчались к облаку пыли, всклубившемуся над грудой металла и дерева, и как собака выскочила из-за солдатской столовой и потрусила туда же. Она прибежала раньше людей, и, когда они подбежали, Сарторис стоял на четвереньках и блевал, а собака сидела рядом и смотрела. Потом она подошла поближе и с интересом принялась принюхиваться к блевотине, а Сарторис, поднявшись на ноги и с трудом сохраняя равновесие, пинал ее - слабо, но свирепо и совершенно серьезно.
VI
Шофера санитарного автобуса в спумеровском обмундировании доставили по приказу майора-анзаковца на аэродром. Его уложили в кровать, и он еще спал, когда в эскадрилью прибыли командир бригады и начальник штаба. И они еще не уехали, когда к аэродрому свернула запряженная волами телега; в телеге стояла клетка с курами, а на ней сидел Спумер - в юбке и женской шали. На следующий день он возвратился в Англию. Мы узнали, что его временно назначили начальником подготовительной летной школы, которую даже штатские называли прачечной.
- Собака будет рада, - сказал я.
- Собака? - сказал Сарторис.
- Помойка там будет лучше, - сказал я.
- А-а, вон вы о чем, - сказал Сарторис. Его разжаловали в младшие лейтенанты - за проникновение в запретную зону на государственной машине и оставление ее без охраны - и перевели в другую эскадрилью.
Мы разговаривали накануне его отъезда. У него были выбиты все передние зубы, так что он почти не мог говорить и извинился за это; он, впрочем, и раньше, и с передними зубами, почти не умел говорить.
- Они перевели меня в другую эскадрилью, - сказал он, - а машины-то там те же, "кэмелы". Смех, да и только.
- Смех? - сказал я.
- Лететь по прямой я на нем, конечно, могу, - сказал он. - Даешь полный газ, ну, иногда выравниваешь, - это я могу. А вот управлять "кэмелом" - это я не умею. Возьмем, к примеру, посадку. Ты открываешь воздушную заслонку и идешь вниз. Потом считаешь до десяти и, если не гробанулся, выравниваешься. И если после посадки ты вылезаешь из кабины сам и тебя держат ноги - значит, ты сел хорошо. Ну, а если это корыто может еще раз взлететь, ты просто ас. Но смех-то не в этом.
- Не в чем?
- Да не в том, что они летают на "кэмелах". А в том, что они летают ночью. Это ночная эскадрилья. Они небось все до единого сейчас в городе и вернутся только вечером, к началу полетов. Меня перевели в ночную эскадрилью. Вот в чем смех-то.
- Смех-то, оно конечно, смех, - сказал я. - Но разве нельзя ничего сделать?
- Как это нельзя? Знай себе следи за воздушной заслонкой и старайся не гробануться. Держись за воздух и не садись, пока не расстреляешь осветительные ракеты. Я все обмозговал. Я буду болтаться в воздухе, пока не выпущу все ракеты и пока солнце не взойдет. Я и днем-то не умею управляться с "кэмелом". А они ничего не знают.
- И все-таки, - сказал я,- вы сделали больше, чем обещали. Вы прогнали его с европейской земли.
- Во-во, - сказал он. - Тоже ведь смехота. Он поедет в Англию, а там мужчин и вовсе не осталось. Столько баб и ни одного мужчины старше четырнадцати или моложе восьмидесяти, так что ему никто не поможет. Смехота, да и только.
VII
В июле я все еще служил при штабе и учился ходить на протезе, сидя за столом, на котором стояла бутылка с клеем да еще одна - с красными чернилами и лежал нож для бумаги да груда конвертов - то чистых, то засаленных, но всегда тощих, почти пустых, - с адресами городов, деревень и деревушек в Англии; и вдруг однажды я наткнулся на американский адрес: он стоял на обычном конверте, с письмом, и на маленьком пакете. В письме не было ни даты, ни обратного адреса.
"Дорогая тетя Дженни!
Я получил шерстяные носки которые от Элноры. Они как раз подошли я отдал их денщику и ему в самый раз. Мне здесь нравится лучше чем где я был раньше потому что они хорошие ребята только вот чертовы кэмелы. В церковь сколько надо хожу когда она есть а то бывает что нету. Они тут служат службы для механиков им оно видать нужнее и я здорово занят по воскресеньям но я хожу сколько надо. Я здорово обязан Элноре за носки и они в самый раз и ты ей скажи а про денщика лучше не говори. Передай привет Айсому и неграм и дедушке я получил от него деньги и все как надо а только на войне все до чертиков дорого.
Джонни".
Что ж, Мальбруки войн не разжигают {10}. Для того чтобы разжечь войну, надо сказать очень много зажигательных слов. Вот, наверно, почему.
Пакет, как и письмо, был адресован миссис Вирджинии Сарторис в город Джефферсон, штат Миссисипи, и я не понимал, что же он мог ей послать; я не верил, что он способен ходить по магазинам, да еще на чужбине, выбирая какой-нибудь милый пустячок, из тех, что так нравятся женщинам. Сарторис если бы ему пришло в голову сделать тетке подарок - мог послать ей обломок коленчатого вала или связку поршневых колец, подобранных возле сбитого немецкого самолета. И вот я вскрыл пакет. И потом сидел, глядя на его содержимое.
Конверт с адресом, несколько измятых бумажонок, ручные часы с задубевшим от высохшей бурой крови ремешком, защитные очки с одним стеклом да серебряная пряжка с монограммой - вот все, что было в пакете.