Печальные карие глаза, довольно высокий лоб, довольно прямой нос; хороший рот, сжатый с твердостью, приобретенной за двадцать лет морской службы. Непослушные каштановые кудри уже начали редеть, отчего лоб казался ещё более высоким. Это раздражало капитана Хорнблауэра, он с отвращением сознавал, что лысеет. Заметив это, он вспомнил и о другом источнике своих огорчений. Он посмотрел вниз на свое нагое тело. Он строен и мускулист вполне приятная фигура, когда он распрямляется на все свои шесть футов. Но там, где кончались ребра, неопровержимо присутствовал округлый животик, уже выдававшийся за линию ребер и подвздошной кости. Хорнблауэр с редкой в его поколении силой не желал толстеть. Мерзко было думать, что его стройное гладкое тело обезобразит неприглядная выпуклость; вот почему он, человек в общем-то ленивый и внутренне чуждый распорядку, принуждал себя каждое утро прогуливаться по шканцам.
Он закончил бриться, отложил бритву и кисточку Полвилу для мытья, потом подождал, пока тот накинет ему на плечи ветхий саржевый халат. Вместе они вышли на палубу и подошли к баковой помпе. Там Полвил снял с него халат и принялся качать помпой соленую забортную воду, пока капитан сосредоточенно поворачивался под струёй. Когда душ был окончен, Полвил накинул халат на его мокрые плечи и следом за ним спустился в каюту. Чистая льняная рубашка (ветхая, но тщательно заштопанная) и белые штаны лежали на койке. Хорнблауэр оделся. Полвил подал ему потертый синий сюртук с потускневшим галуном и шляпу. Все это без единого слова, так Хорнблауэр вышколил себя, подчиняясь добровольному обету молчания. Ненавистник рутины, он, избавляясь от необходимости говорить, настолько закоснел в рутине, что как обычно вышел на палубу в точности с первым ударом восьми склянок.
- Все наверх экзекуцию смотреть? - спросил Буш, козыряя.
Хорнблауэр кивнул. Боцманматы засвистели в дудки.
- Все наверх экзекуцию смотреть! - орал Гаррисон с главной палубы, и вскоре со всех концов судна потянулись матросы, выстраиваясь в ряды на предписанных местах.
Хорнблауэр с каменным лицом застыл у шканцевых поручней. Он стыдился, что считает экзекуцию зверством, что назначает её против воли и смотрит через силу. Две или три тысячи порок, виденные им за последние двадцать лет, ничуть его не ожесточили; напротив, он горестно сознавал, что теперь переносит их гораздо болезненнее, чем семнадцатилетним мичманом. Но сегодняшней порки было не избежать. Некий валлиец по имени Оуэн никак не мог отучиться плевать на палубу. Буш, не советуясь с капитаном, поклялся, что будет пороть его за каждый плевок, и Хорнблауэр, дисциплины ради, вынужден был своей властью скрепить это решение, даже сознавая, что обещанное наказание вряд ли пойдет впрок идиоту, которого не остановила угроза порки.
К счастью, все кончилось быстро. Боцманматы привязали обнаженного по пояс Оуэна к грот-вантам и под барабанный бой выпороли его. Оуэн, вопреки обыкновению других матросов, орал от боли всякий раз, как девятихвостая кошка впивалась ему в спину, и дергался, молотя по палубе босыми ступнями, пока, под конец назначенных ему двух дюжин, не обвис на привязанных руках тихий и недвижимый. Его окатили водой и отнесли вниз.
- Матросам завтракать, мистер Буш, - бросил Хорнблауэр. Он надеялся, что тропический загар скрыл от окружающих его бледность. Истязать несчастного полудурка - не лучший способ скоротать время до завтрака, а что особенно мерзко, он сам во всем виноват: не нашел в себе ни решимости, чтобы прекратить порку, ни изворотливости, чтобы выбраться из тупика, в который загнал его своим решением Буш.
Шеренга офицеров на шканцах рассыпалась. Джерард, второй лейтенант, принял у Буша вахту. Корабль - как бы волшебная мозаика - кто-то встряхнул её, перемешал кусочки, а они тут же выстроились в новом, закономерном порядке.
Хорнблауэр спустился вниз. Полвил уже накрыл к завтраку,
- Кофе, сэр, - сказал Полвил. - Рагу. Хорнблауэр сел. За семь месяцев в море все деликатесы давным-давно кончились. "Кофе" представлял собой черный отвар пережаренного хлеба, и единственное, что можно было сказать в его пользу, так это что он сладкий и горячий. Словом "рагу" именовалась неописуемого вида мешанина толченой сухарной крошки и рубленой солонины. Хорнблауэр ел рассеянно. Левой рукой он постукивал по столу сухарем, чтоб жучки успели вылезти к тому времени, когда он докончит рагу.
Он ел, а до него беспрестанно доносились корабельные звуки. Каждый раз, когда "Лидия" приподнималась на гребне волны, все её деревянные части поскрипывали в унисон. Над головой стучали башмаки расхаживающего по шканцам Джерарда и временами раздавалась быстрая поступь мозолистых матросских ног. Ближе к носу монотонно лязгали помпы, выкачивая воду из внутренностей судна. Но все эти звуки были преходящи; и лишь один не смолкал никогда, так что ухо привыкало к нему и не различало, пока специально не обратишь внимание - шелестение ветра в бесчисленных тросах такелажа. То было еле слышное пение, гармония тысяч высоких тонов и полутонов, но оно звенело по всему судну, передаваемое по древесине от русленей вместе с медленным, размеренным скрипом.
Хорнблауэр доел рагу и обратился взором к сухарю, которым прежде постукивал по столу. Он созерцал его со спокойным отвращением - неважная пища, к тому же без масла (последний бочонок прогорк месяц тому назад), и сухие крошки придется запивать кофе из пережаренного хлеба. Но прежде, чем он успел откусить, с мачты раздался дикий крик. Хорнблауэр вскочил, не донеся до рта сухарь.
- Земля! - услышал он. - Эй, на палубе! Земля в двух румбах слева по курсу, сэр!
Это впередсмотрящий с фор-салинга окликал палубу. Хорнблауэр, по-прежнему держа руку с сухарем на весу, услышал на палубе шум и беготню офицерам и матросам, равно неведающим, куда они плывут, страстно хотелось увидеть землю - первую за три месяца. Он и сам был взволнован.
Сейчас выяснится, правильно ли он выбрал курс; мало того, возможно, в ближайшие двадцать четыре часа он приступит к исполнению опасной и трудной миссии, возложенной на него Их Сиятельствами лордами Адмиралтейства. Сердце его учащенно забилось. Он страстно желал, подчиняясь первому порыву, броситься на палубу, но сдержался. Еще больше он хотел предстать в глазах команды абсолютно невозмутимым и уверенным в себе человеком - и не из одного тщеславия. Чем больше уважения к капитану, тем лучше для корабля. С видом полного самообладания он закинул ногу на ногу и безучастно попивал кофе, когда в дверь, постучавшись, влетел мичман Сэвидж.