- Хороший подарок.
- Ну, тогда ни пуха! Но учтите, Слободкин, поручение не только почетное опасное. Нас с вами он бомбить перестал потому, что все силы туда бросает. В воздухе , просто хозяйничает.
- Все ясно, товарищ Строганов. Парашют наш разрешите в полет взять? С парашютом мне ничего не страшно.
- А ой разве годен? Мне говорили - БУ.
- На занятиях просмотрел его. Каждую складочку. Повидал он всякое, но в случае чего сработает, я уверен.
А для ребят знаете какая школа? Будут укладывать не просто ради практики для боевого прыжка! Я им задание приготовил такое.
- Ну, раз уж приготовили, тогда какой разговор? Поддерживаю. Так и скажите: не учебное - боевое поручение вам, хлопцы. Пусть постараются, в конце концов, им же на пользу пойдет. А теперь давайте посчитаем подарки и вместе подумаем, какую будете речь говорить при вручении.
Слободкин хотел сказать, что больше всего на свете боится речей и просит в этом смысле на него не рассчитывать, но вовремя спохватился и промолчал. Не надо искушать судьбу, а то, чего доброго, передумают, другого пошлют. Желающих сколько угодно найдется.
Начали считать и укладывать подарки в узкие желтые ящики, предназначенные для перевозки приборов.
Неожиданно Строганова вызвали на какое-то срочное совещание в город. Разговор о речи сам собой отложился. Оставшись один, Слободкин позвонил в цех, отыскал там Зимовца и назначил на завтра внеочередное занятие кружка:
- Всем передай - получено важное задание.
Но до завтра была еще целая смена. И какая! Все бригадиры в цехе словно с ума посходили - у каждого что-то сломалось, что-то пришло в негодность: Слободкин, мне в первую очередь!, Слободкин, где тебя черти носили? В самый разгар работы пришел Каганов:
- Уволокли тебя все-таки? Не было печали! Сколько там пробудешь?
- Суток двое.
- Не суток двое, а двое суток. Это разница. Смотри, чтоб без всяких задержек. А пока нажимай. Целая оче- редь к тебе. Смотри, не зазнайся. Голова еще не кружится? ,
Кружится! Только знали бы вы, товарищ мастер, как и от чего кружится моя голова! Особенно сегодня. Но вы не узнаете. Зачем всем и каждому знать об этом?
Слободкин вспомнил, как однажды в детстве, во время пионерского похода пожаловался вожатому на головокружение. Шагали из Серпухова в Тальники пыльной дорогой, по самой жаре, много часов подряд. Чтобы поддержать ослабевшего, вожатый спросил как можно более весело:
- Кружится? В какую сторону? !
Слободкин сперва растерялся, потом подумал: раз не знаю, в какую сторону кружится, значит, не кружится! Она и в самом деле скоро перестала кружиться. Через несколько минут сам подошел к вожатому:
- Все прошло. Вожатый рассмеялся:
- Испытанное средство!
Но сегодня Слободкин отчетливо чувствовал, как и в какую сторону все плыло у него перед глазами. Особенно, когда неотрывно смотрел на быстро вращающийся патрон или медленно ползущую каретку. Вот сейчас например. Как же все-таки слаб человеческий организм! И на все-то он реагирует. На каждый пустяк. На холод, как автопилот. На голод, как прибор еще более чувствительный. А в общем-то, пустяки самые настоящие! Чувство голода возникает оттого, что стенки опустевшего желудка начинают соприкасаться друг с другом. Это Слободкин, еще лежа в госпитале, где-то вычитал. Вот пойду сейчас, выпью стаканов пять воды, они и перестанут соприкасаться...
- Слободкин! Куда же ты? - вслед ему крикнул Каганов.
- Водицы надо глотнуть. Соленого наелся. Сколько раз зарекался не есть соленого по утрам.
- Пойдем вместе. Мне перед обедом тоже всегда пить хочется. Ты карточки случайно не посеял?
- Нет. А что?.. - насторожился Слободкин.
- Ничего. Так просто. Я один раз посеял. Знаю, что это за штука.
У Слободкина отлегло от сердца. Не хватало, чтоб еще кто-нибудь узнал о его проделке с карточками.
Каганов и Слободкин долго пили холодную воду из бачка, на котором слово кипяченая было кем-то жирно перечеркнуто.
- Напился? - спросил Каганов.
- Вроде бы.
- Я тоже. Незаменимая вещь, когда до обеда еще целых полтора часа...
- По моим даже больше. Поэтому всякие разговоры об обеде прекращаются аж до самого звонка. Договорились?
- Мудро! Разошлись!
- Все по местам!
Вода ненадолго разъединила стенки желудка Слободкина. Скоро новая волна тошноты подкатила к горлу.
И опять Сергей мог бы, не задумываясь, сказать, в какую сторону поплыл у него станок перед глазами.
Слободкин старался смотреть только в ту точку, где резец прижимался к детали, отделяя от нее тонкую фиолетовую стружку. Так было легче. Резец двигался в заданном направлении. Слободкин вращал ручку каретки инстинктивно, но точно, словно в глубине его сознания был спрятан автопилот, безошибочно ведущий на цель. Это ощущение придавало силы. Он мог бы долго еще вот так стоять у станка, сам почти превратившийся в металл, которому уставать не положено. Впрочем, железяка, конечно, со временем устает, и еще как. Это Слободкин усвоил со школьной скамьи. Только молчит она о своей усталости. Железо моста, например. Стоит мост на высоких быках, высокий, гордый. Со стороны кто подумает, что сил в нем почти никаких уже не осталось? И занять не у кого - другие мосты далеко. Слободкин подумал о Кузе. Где он сейчас? Что с ним? Куда занесла его судьба?
Аэродром, с которого поднимался заводской У-2, находился на территории завода. Двухместный самолет был специально оборудован для переброски готовой продукции. Основные грузы отправлялись железной дорогой, ветка которой тоже была подведена вплотную к заводским корпусам, а небольшие партии приборов - по воздуху. Под крыльями самолета были укреплены специальные кассеты с квадратными гнездами, точно соответствовавшими конфигурации и размерам упакованных приборов.
На этот раз самолет должен был подняться в воздух с грузом не совсем обычным, но не менее ценным и срочным. Так по крайней мере думалось Слободкину, который пришел на взлетную площадку на целых два часа раньше назначенного времени и сейчас крутился возле летчика и моториста, готовивших удочку к рейду на фронт.
Слободкин не торопил, ни летчика, ни моториста, но так часто и так нервно поглядывал на часы, что в конце концов вывел из терпения и того и другого.
- Шел бы ты, парень, в свой барак и досматривал последние сны, - сказал моторист.
- Верно, десант, - проворчал летчик, - я на твоем месте дрых бы еще да дрых. Двое суток глаз теперь не сомкнем, учти.
- Учел уже, - отшутился Слободкин и никуда, конечно, не ушел.
- Ну, тогда держи и тащи! - моторист бросил Сергею охапку тяжелого, мокрого брезента, от которого на ветру сразу закоченели руки. Слободкин нес неудобную, вырывавшуюся ношу через все поле в сарай и вспомнил ту историю у холодильных камер. Только тогда он был неуклюжим, жалким, совершенно беспомощным в собственных глазах. Сегодня чувствовал прилив необыкновенных сил. Он не увидит, конечно, среди подшефных никого из своих друзей по десанту. Ни одного из них. Но снова побудет с такими, каким сам мечтал пройти всю войну. Поговорит с ребятами, идущими в бой, - пусть всего несколько часов проведет с ними, но как он благодарен Радволину и Строганову и за эту возможность!
Задубелый брезент бьет по лицу, но Слободкину не больно. Он не чувствует сейчас даже проклятой слабости в ногах, черт возьми. Совсем твердо шагает, огибая воронки и думая только о том, чтобы скорей шло время. Да еще о том, как все-таки здорово, что бомбы не исковыряли середины поля и есть достаточная полоса для разбега. Не помешала бы только погода. Вон как рвет! Отволоку эту хламиду, и надо будет посмотреть, хорошо ли зачален самолет. Не улетел бы раньше срока.
Возвратившись к удочке, Слободкин стал проверять надежность крепления, полез под одну плоскость, под другую, под фюзеляж.
- Не терпится? Да? - услышал он сквозь вой ветра в растяжках голос летчика.
- А тебя не тянет?
- Я и тут, как на передовой. Не пыльная с виду работенка, да? А за день так намотаешься, к ночи сам не поймешь, как жив остался, как груз доставил, куда надо. Летчик подошел к Слободкину и встал с ним рядом.
- Ты, я слышал, ранен?
- Два раза, - не без гордости ответил Слободкин.
- А я уж со счета сбился, - с не меньшим достоинством сказал летчик. - С какого года?