– Уверяю тебя, – сказал он как-то Тому, – Бэрн – единственный из моих сверстников, чье умственное превосходство я безоговорочно признаю.
– Неудачное ты выбрал время для такого признания, многие склоняются к мнению, что у него не все дома.
– Он просто на голову выше их, а ты и сам говоришь с ним как с недоумком. Боже мой, Том, ведь было время, когда ты умел противопоставить себя этим «многим». Успех окончательно тебя стандартизировал.
Том был явно раздосадован.
– Он что, святого из себя корчит?
– Нет! Он совсем особенный. Никакой мистики, никакого сектантства. В эту чепуху он не верит. И не верит, что все мировое зло можно исправить с помощью общедоступных бассейнов и доброго слова во благовремении. К тому же выпивает, когда придет охота.
– Куда-то не туда он заворачивает.
– Ты с ним в последнее время разговаривал?
– Нет.
– Ну так ты ровным счетом ничего о нем не знаешь.
Спор окончился ничем, но Эмори стало еще яснее, как сильно изменилось в университете отношение к Бэрну.
– Странно, – сказал он Тому через некоторое время, когда их беседы на эту тему стали более дружескими, – те, кто ополчается на Бэрна за радикализм, это самые что ни на есть фарисеи – то есть самые образованные люди в колледже: редакторы наших изданий, как ты и Ферренби, молодые преподаватели… Неграмотные спортсмены вроде Лангедюка считают его чудаком, но они просто говорят: «У нашего Бэрна появились завиральные идеи», – и проходят мимо. А уж фарисеи – те издеваются над ним немилосердно.
На следующее утро он встретил на улице Бэрна, спешившего куда-то с лекции.
– В какие края, государь?
– В редакцию «Принстонской», к Ферренби. – И помахал свежим номером газеты. – Он там написал передовую.
– И ты решил спустить с него шкуру?
– Нет, но он меня ошарашил. Либо я неверно судил о нем, либо он вдруг превратился в отъявленного радикала.
Бэрн умчался, и Эмори только через несколько дней узнал, какой разговор состоялся в редакции.
Бэрн вошел в редакторский кабинет, бодро потрясая газетой.
– Здорово, Джесси.
– Здорово, Савонарола.
– Только что прочел твою передовицу.
– Благодарю, не ожидал удостоиться такой чести.
– Джесси, ты меня удивил.
– Это чем же?
– Ты не боишься, что заработаешь нагоняй от начальства, если не перестанешь шутить с религией?
– Что?!
– А вот как сегодня.
– Какого черта, ведь передовая была о системе репетиторства.
– Да, но эта цитата…
– Какая цитата?
– Ну как же, «Кто не со мной, тот против меня».
– Ну и что?
Джесси был озадачен, но не встревожен.
– Вот тут ты говоришь… сейчас найду. – Бэрн развернул газету и прочитал: – «Кто не со мной, тот против меня, как выразился некий джентльмен, заведомо способный только на грубые противопоставления и ничего не значащие трюизмы».
– Ну и что же? – На лице Ферренби отразилась тревога. – Ведь это, кажется, сказал Кромвелл? Или Вашингтон? Или кто-то из святых? Честное слово, забыл.
Бэрн покатился со смеху.
– Ах, Джесси! Милый, добрый Джесси!
– Да кто это сказал, черт возьми?
– Насколько мне известно, – отвечал Бэрн, овладев своим голосом, – святой Матфей приписывает эти слова Христу.
– Боже мой! – вскричал Джесси и, откинувшись назад, свалился в корзинку для мусора.
Недели проносились одна за другой. Эмори изредка удирал в Нью-Йорк в надежде найти что-нибудь новенькое, что могло бы своим дешевым блеском поднять его настроение. Один раз он забрел в театр, на возобновленную постановку, название которой показалось ему смутно знакомым. Раздвинулся занавес, на сцену вышла девушка, он почти не смотрел на нее, но какие-то реплики коснулись его слуха и слабо отдались в памяти. Где?.. Когда?..
Потом рядом с ним словно зашептал кто-то, очень тихо, но внятно: «Ой, я такая дурочка, вы мне всегда говорите, если я что делаю не так».
Блеснула разгадка, и ласковым воспоминанием на минуту возникла Изабелла.
Он нашел свободное место на программе и стал быстро писать: