Меня сопровождает комендант. Спрашиваю, как зовут. “Зураб, – отвечает невысокий седой мужчина, похожий на Шарля Азнавура. – Зураб Ильич, – а потом добавляет: – Зураб Ильич купил «Москвич»”.
Проходим короткой дорогой через анфиладу комнат, в которых всё приспособлено для занятий школьников. Доски с химическими формулами, обитый бордовым плюшем зал для кукольного театра, просторная комната с лепниной на стенах, где отдают гулом шаги по паркету.
“Двери те самые?” – спрашиваю у коменданта. “Обижаете”, – отвечает Зураб Ильич.
Из залов дворца мы то и дело попадаем во внутренний дворик, где тоже разбит маленький садик, в центре которого – чаша выкрашенного голубой краской бассейна. Одна из сотрудниц говорит, что во времена ее детства здесь еще расхаживали павлины.
Останавливаюсь на мгновение. Сквозь высокие кипарисы пробивается солнце, блестит крытая листовым железом башенка домашней обсерватории, по дворику бегают дети, и, кажется, время останавливается.
Вот и сад. Сосны и сирень, вишня и персики, пальмы и кипарисы, магнолия и виноградник. Бродишь по аллеям, которые сегодня уже не такие длинные (еще в советские годы часть территории забрал себе КГБ, чья высотка тут же, забор в забор), проходишь мимо окон, пытаясь заглянуть в них, и, кажется, так просто представить, чьи тени мелькали за ними на протяжении почти полутора столетий…
Только что закончился бал у Воронцова. После изысканного угощения гости выходят в празднично иллюминированный сад. На приемы к светлейшему князю мечтало попасть всё общество. А те, кому это удавалось, оставляли подробнейшее описание увиденного. Полковник Арнольд Зиссерман вспоминал: “Обеды у графа Воронцова начинались ровно в шесть часов, при свечах; приглашенных каждый день было не менее 25–30 человек, граф садился посредине стола на одной, графиня на другой стороне; ближе к ним садились, кому они сами укажут, прочие размещались, соблюдая между собою принятую последовательность по чинам; обед продолжался ровно час; разговоры велись, конечно, негромкие, но оживленные, и только когда граф Михаил Семенович что-нибудь начинал рассказывать, наступало общее молчание. После обеда, когда обносили кофе, которого граф никогда не пил, он обходил своих гостей, кому говорил какую-нибудь любезность, предлагал вопрос или вспоминал что-нибудь деловое и велел являться на другой день; затем уходил в гостиную, садился за карты, большей частью с постоянными партнерами, играл в ломбер, шутил с садившимися около него дамами, обыкновенно проигрывал и расплачивался всё гривенниками и пятачками; изредка закуривал пахитосу, иногда брал щепотку из лежавшей около него золотой табакерки с портретом императора Александра I и как будто нюхал. Всё у него выходило просто, но вместе с тем как-то особенно величаво, если можно так выразиться, не так, как у обыкновенных, виденных мною до того людей. Чрезвычайно доволен бывал граф, если около него садились княгиня – умнейшая из туземок Мария Ивановна Ор-бельян (впоследствии теща фельдмаршала князя Барятинского), Манана Орбельян или Елена Эристова”.
Впрочем, находились и такие, кто всеми силами старался избежать визита во дворец. Внучка начальника судебной палаты даже нарочно опускает ногу в кипяток, только бы не надевать бальное платье и не идти к наместнику То был первый из череды оригинальных поступков Елены Блаватской, часто гостившей у бабушки с дедушкой в Тифлисе со своим кузеном, будущим царским премьером Сергеем Витте.
Приемы бывали столь щедрыми, что застолья выдерживали не все. Тех, кто не справлялся с угощениями, выводили освежиться в сад. Писателю Александру Дюма, даром что тот слыл гурманом, почти час пришлось простоять, прижавшись к сосне. Так француз пытался прийти в себя после застолья, за которым он на спор выпил несколько бутылок вина, чем произвел впечатление на бывалых кутил и даже получил соответствующую справку.
Ее выдал Иван Кереселидзе, прапрапредок грузинской девушки Любы, ставшей спутницей жизни и музой еще одного сказочника, Григория Горина.
“Еще одного” – потому что Дюма, написав по возвращении с Кавказа одноименную книгу, перенесет на ее страницы массу баек, часть которых ему нашептали за обедами, а часть, думаю, он досочинил сам. Чего стоит его пассаж о том, что единица измерения в Грузии – это носы.
В апреле 1866 года в дворцовом саду устроили фейерверк. Тифлис салютовал в честь рождения у наместника на Кавказе, великого князя Михаила Николаевича, сына Александра, будущего автора мемуаров и тестя знаменитого Феликса Юсупова. О появлении на свет еще одного великого князя город узнал, улышав 101 пушечный выстрел, прозвучавший из тифлисской крепости.