А я и не знал, что накопил за жизнь столько мудрости, сказал дед, и столько глупости. Имена Гегеля, Канта, Шопенгауэра были мне знакомы, в моем представлении за ними скрывалось нечто необъятное. А уж Шекспир! — сказал дед. Сплошь одни великаны духа. Он сидел передо мной и курил свою трубку. Как все же удачно, что я не покончил с собой, а дождался деда, отметил я про себя. Мы с дедом задумали создать вокруг Эттендорфа новый рай, такой же, как в Зеекирхене, почему-то упустив из виду, что мы не в Австрии, а в Баварии. Главную роль по-прежнему играли воспоминания о Зеекирхене, а для деда еще и о Вене. Но мало-помалу мы оба вжились в верхнебаварскую идиллию. Здешние места имели весьма существенные преимущества. Хотя Бавария и была католической, и даже архикатолической, нацистской, и даже архинацистской провинцией, но Верхняя Бавария — как и окрестности озера Валлерзе — расположена в предгорьях Альп и, следовательно, наилучшим образом созвучна настрою души деда; дух его горы здесь не подавляли, чего он заранее опасался, а наоборот, весьма и весьма окрыляли. Работалось ему здесь намного лучше, чем в Зеекирхене, он даже сказал, что, видимо, вступил в решающую фазу своей писательской судьбы и достиг определенного философского уровня. Я не понимал, что это значит. Знал лишь, что дед работает над своим большим романом; бабушка обычно подчеркивала его значимость, говоря о нем только шепотом и добавляя: В нем будет больше тысячи страниц. Мне казалось непостижимым, как это человек может сесть и написать тысячу страниц. Я даже и ста не мог себе представить. С другой стороны, в ушах у меня все еще звучит голос деда: Вся эта писанина — бред и бессмыслица. Тогда зачем же он исписывает этим бредом тысячи страниц? Деду вообще часто приходили в голову самые немыслимые идеи, но он всегда чувствовал, что при столкновении с действительностью они неминуемо потерпят крах. Поэтому любил повторять: мы все потерпим крах. Эта мысль и для меня стала основной жизненной позицией. Само собой, я тогда и понятия не имел, что такое «крах», что значит «потерпеть крах», что это вообще может значить. Хотя уже в ту пору сам терпел в школе один крах за другим, причем с удивительной последовательностью и невероятным постоянством. Все мои старания оставались втуне, все мои попытки исправиться гибли в зародыше. Учителя не проявляли ко мне никакого терпения и еще глубже заталкивали меня в болото, из которого им бы следовало меня вытащить. Они пинали меня, где только могли. Им тоже нравилось обзывать меня Австрияком, они мучили, они днем и ночью преследовали меня этим прозвищем, в голове у меня все перемешалось. Я уже не мог правильно ни сложить, ни поделить числа, я уже не соображал, где верх, а где низ. Почерк у меня был такой, что после сдачи письменной работы меня каждый раз разносили в пух и прах, как образчик беспримерной расхлябанности и небрежности. Не проходило дня, чтобы меня не вызвали к столу учителя и не поколотили камышовой палкой. Я понимал, за что, но не понимал, как это получилось. Вскоре меня причислили к группе так называемых «отсталых», и те сочли меня таким же тупицей, какими были сами. Положение сложилось безвыходное. Группа «высоколобых» избегала моего общества. И вскоре я осознал, что не принадлежу ни к той, ни к другой группе, не подхожу ни тем, ни другим. Помимо всего прочего, у меня не было влиятельных родителей, я происходил из семьи бедняков, к тому же еще и пришлых. У нас не было своего дома, мы снимали квартиру, этим было все сказано. Жить не в собственном доме, а в квартире, снятой по найму, в Траунштайне означало гражданскую смерть. У нас в классе учились трое сирот, с ними я чувствовал себя как свой среди своих. Из сиротского дома, расположенного на той улице, что спускалась в долину реки, этих троих каждое утро приводила в школу монашка; все трое держались за руки, все трое были одеты в грубые серые штаны и куртки, похожие на те, что носят обитатели тюрьмы. Головы их всегда были обриты наголо; остальные ученики вообще не замечали их присутствия, они были здесь лишними, и все предпочитали попросту не иметь с ними дела. На переменах дети состоятельных родителей с аппетитом уплетали бутерброды с толстым слоем масла, заедая их огромными яблоками, а сиротам, моим товарищам по несчастью, так же, как и мне, приходилось довольствоваться куском черствого хлеба. Мы четверо как бы составили молчаливый заговор. Я и впрямь весьма последовательно терпел одно крушение за другим и постепенно прекратил попытки выкарабкаться. Дед тоже не видел выхода. Но общение с ним успокаивало, поэтому я при первой возможности пускался во весь даос через площадь Таубенмаркт, вниз по так называемой Шнитцельбаумерштигле к газовому заводу и мимо него в Эттендорф. Добегал я за четверть часа. И, тяжело дыша, падал в объятия деда. В то время как Шорши, который учился в Зурберге — Эттендорф административно относился к Зурбергу, а не к Траунштайну, — еще трудился в поте лица, я вместе с дедом выходил на вечернюю прогулку. Мать моя никогда не училась в школе, ни в частной, ни в муниципальной, ведь ей была предназначена карьера прима-балерины, и в детстве у нее был один-единственный учитель — мой дед, занимавшийся с ней дома. Почему же я был вынужден ходить в школу? Этого я не в силах был понять. Я не понимал жизни, я ничего не понимал, я вообще уже ничего не соображал. Я слушал, что говорил дед, но это отнюдь не помогало мне как — то наладить отношения с учителями. Я был не так глуп, как остальные, но совершенно не способен учиться в школе. Мое полное безразличие ко всему, что там преподносилось, все больше подталкивало меня к пропасти. И хотя теперь дед был здесь и Эттендорф стал моей Святой горой, куда я каждый день совершал паломничество, я тем не менее с каждым днем все безнадежнее барахтался в сетях школы, в снастях учителей. Вот-вот задохнусь, думал я. И однажды повернул у ворот школы вспять, додумался до покупки перронного билета. За десять пфеннигов, брошенных в автомат, я получил билет, прошел через контроль и сел в первый попавшийся поезд. Оказалось, что он направляется в Вагинг, то есть проезжал прямо под горой, на склоне которой стоял дом деда и бабки в Эттендорфе. Глядя в окно, я плакал. Паровоз пыхтел и плевался паром, словно выбивался из сил. Путь его пролегал сквозь леса, нырял в ущелья, пересекал луга и болота. Мысленно я видел свой класс и свое пустующее место. Описав плавную дугу, обрамленную тополиной аллеей, поезд прибыл в Вагинг. Теперь уже третий урок начался, подумал я. И представил себе учителя: от злости он так раздулся, что стал похож на чудовище из сказки. Вагинг был тихий, сонный городок, который пользовался известной популярностью лишь из-за озера, неглубокого и потому всегда более или менее теплого. До чего же тоскливо здесь было! Берега сплошь заросли камышом, а войдя в воду, еле переставляешь ноги в буроватой жиже. Однако на меня произвело впечатление, что в такую дыру, которая навеяла на меня еще большую тоску, была проложена особая ветка, по которой ходил поезд с вагонами не только третьего, но и второго класса. Наверно, этот городок имеет какое-то значение, сказал я себе, которое при поверхностном взгляде незаметно. На обратном пути я применил тот же трюк с перронным билетом, то есть получил его в автомате и беспрепятственно проследовал мимо контролера. Я знал, что кондуктор всю дорогу сидит на площадке последнего вагона и не проверяет билеты у пассажиров. Если бы он появился, я бы укрылся в туалете, но этого не случилось. Приблизительно к тому времени, когда кончаются занятия в школе, я вернулся домой. Мать ничего не знала о моей поездке. Я бросил ранец на кухонную скамью и сел обедать. Но играл свою роль, видимо, не слишком убедительно, потому что мать тут же заподозрила неладное. В конце концов я сознался в содеянном. Но прежде чем мать схватилась за плетку, всегда лежавшую под рукой на кухонном буфете, я вскочил и присел на корточки в углу возле двери. Она хлестала меня до тех пор, пока одна из сестер Пошингер не прибежала к нам снизу, чтобы выяснить причину душераздирающих воплей. Это была старшая, Элли. Мать перестала меня бить, но плетка в ее руке еще дрожала; Элли спросила, что я опять натворил, она и вправду считала меня ужасным ребенком,