Микеланджело. Старик.
«ОН ДО КОНЦА БЫЛ БОРЦОМ»
Из письма К. Маркса дочери Женни Лонге
7 декабря 1881 г.
Моя дорогая, хорошая Женничка!
Ты, конечно, понимаешь, что мне сейчас не до писем. Поэтому посылаю тебе только эти несколько строк. Так как я вообще еще не выхожу из своей комнаты, то доктора категорически запретили мне присутствовать на похоронах. Я покорился этому запрету еще потому, что дорогая покойница как раз накануне своей смерти[26] сказала сиделке по поводу несоблюдения какой-то церемонии: «Мы не придаем значения внешним формальностям!»…
Мне все еще приходится подвергаться татуированию йодом на груди, спине и пр., это при регулярном повторении вызывает довольно неприятное, мучительное жжение кожи. Эта процедура, которую проделывают только для того, чтобы предотвратить рецидив болезни в период выздоровления (фактически у меня остался только небольшой кашель), оказывает мне теперь большую услугу. Против душевных страданий существует лишь одно эффективное противоядие — физическая боль. Представь себе, с одной стороны, светопреставление, а с другой — человека с острой зубной болью!
Я теперь чрезвычайно рад, вспоминая о том, что, несмотря на все колебания, я все-таки решился по ехать в Париж! Дорого не только самое время, которое незабвенная провела с тобой и детишками… но и переживание ею этого времени снова в воспоминаниях в последний период ее болезни! Несомненно, что в этот период присутствие твое и детей не могло бы ее так развлекать, как мысли о вас!
Ее могила находится недалеко от могилы милого «Шарля»[27].
Для меня является утешением то, что силы оставили ее вовремя… Даже в последние часы — никакой борьбы со смертью: медленное угасание; ее глаза были выразительнее, красивее, лучезарнее, чем всегда!..
Целую много раз тебя и твоих «маленьких человечков».
Из письма Элеоноры Маркс
Вильгельму Либкнехту
…Осенью 1881 года, когда наша дорогая мамочка была уже настолько больна, что лишь изредка вставала с постели, Мавр схватил тяжелое воспаление легких, принявшее такой скверный оборот потому, что он всегда запускал свои болезни. Врач (наш добрый друг Донкин) считал его почти безнадежным. Это было ужасное время. В первой большой комнате лежала наша мамочка, в маленькой комнате, рядом, помещался Мавр. Два эти человека, так привыкшие друг к другу, так тесно сросшиеся один с другим, не могли быть вместе в одной комнате.
Наша добрая старая Ленхен (ты знаешь, кем она была для нас) и я превратились в сиделок. Врач говорил, что своими заботами мы спасли Мавра. Как бы там ни было, я знаю только, что ни Ленхен, ни я ни разу не легли спать в течение трех недель. День и ночь мы были на ногах, а когда мы уже слишком уставали, мы ложились поочередно на часок.
Мавр еще раз одолел болезнь. Никогда не забуду я то утро, когда он почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы пройти в комнату мамочки. Вместе они снова помолодели, — это были любящая девушка и влюбленный юноша, вступающие вместе в жизнь, а не надломленный болезнью старик и умирающая старая женщина, навеки прощавшиеся друг с другом.
Мавр поправлялся и если еще не окреп вполне, то, во всяком случае, набирался сил.
Затем 2 декабря (1881 г.) умерла мамочка. Последние ее слова, — странно, что они были сказаны по-английски, — были обращены к ее «Карлу».
Когда приехал наш дорогой «Генерал» (Энгельс), он сказал — и это меня тогда почти ожесточило против него:
— Мавр тоже умер.
Это действительно так и было.
С жизнью мамочки ушла и жизнь Мавра. Он упорно боролся со своими недугами — он ведь до конца был борцом, — но он был сломлен. Общее состояние его здоровья все ухудшалось. Будь он эгоистичнее, он просто махнул бы на все рукой. Но для него существовало нечто, что было выше всего, — это была его преданность делу. Он пытался завершить свой великий труд и поэтому согласился поехать еще раз отдохнуть.
Весною 1882 года он отправился в Париж и Аржантёй, где я с ним встретилась. Мы провели с Женни и ее детьми несколько счастливых дней. Затем Мавр отправился на юг Франции и, наконец, в Алжир.
Во все время пребывания в Алжире, Ницце и Каннах его преследовала плохая погода. Из Алжира он писал мне длинные письма. Многие из них я потеряла, так как по его просьбе я пересылала их Женни, а она далеко не все вернула мне обратно.
Когда Мавр возвратился, наконец, домой, он был очень плох, и мы начали опасаться самого худшего. Осень и зиму он по совету врача провел в Вентноре, на острове Уайт. Здесь я должна упомянуть, что в то время я уехала, по желанию Мавра, со старшим сыном Женни Жаном (Джонни) на три месяца в Италию. В начале 1883 года я поехала к Мавру, взяв с собой Джонни, которого он любил больше всех своих внучат. Я должна была вернуться, так как меня ждали мои уроки.
К. Маркс. Скульптура А. Голубкиной
Но вот обрушился последний страшный удар: известие о смерти Женни. Женни, старшая и самая любимая дочь Маара, умерла внезапно (11 января). Мы получали письма от Мавра — они сейчас передо мной, — в которых он писал, что здоровье Женни улучшается и что нам (Ленхен и мне) опасаться нечего. Телеграмму с известием о смерти мы получили через час после письма, в котором Мавр писал это. Я тотчас же поехала в Вентнор. Мне приходилось в жизни переживать немало горьких минут, но никогда мне не было так тяжело, как тогда. Я чувствовала, что везу моему отцу смертный приговор. Во время этого длинного мучительного путешествия я ломала себе голову над тем, как мне сообщить ему это известие. Но мне не пришлось ничего сказать, меня выдало выражение моего лица, — Мавр сразу сказал: «Наша Женнихен умерла!» — и ту «Же велел мне ехать в Париж, к детям. Я хотела остаться с ним, но он не терпел никаких возражений. Едва пробыв в Вентноре полчаса, я снова пустилась в безрадостный путь в Лондон, чтобы оттуда тотчас же ехать в Париж. Я сделала то, чего хотел Мавр, ради детей.
Теперь еще несколько слов о мамочке. Она умирала в течение долгих месяцев и вытерпела все ужасны», мучения, которые несет с собою рак. И все же ее обычное хорошее настроение, ее неистощимый юмор, который тебе достаточно знаком, не покидал ее ни на ми нуту. С детским нетерпением справлялась она о ходе тогдашних выборов в Германии (1881 г.), и как она ли ковала по поводу наших побед! До самой смерти она была бодра и старалась шутками рассеять наши опасения. Она, так жестоко страдавшая, шутила, смеялась — смеялась над нами и над врачом, над нашими опасениями. Почти до последнего момента она была в пол ном сознании, и, когда больше уже не могла говорить, ее последние слова были обращены к «Карлу», — она пожимала нам руки и пыталась улыбаться.