Но ему не дают тосковать. У него сидят Петр Сибиряк с Павкой Кривым, Матей и Трофим, Буковян. Просят, чтобы он рассказал им про свою жизнь.
И Янек Горнянчин рассказывает. Говорит кратко, просто, только самое главное. И все это время Янека неотступно преследует мысль, почему, собственно, они исповедуют его. Когда же явился и капитан Петр, он подумал, что дело худо. Но что они могут иметь против него? Он все время думает об этом и следит, не тянется ли кто из них за пистолетом.
Янек кончил, а они все выспрашивают. Про Ягоду, про собрание в «Привете»… И еще Буковян сказал ему:
— Знаешь, Янек, сколько лет я тебя знаю, ты всегда какой-то одинаковый. Если бы ты хоть раз допустил ошибку… сразу же стал бы мне куда ближе! И не только мне!..
Матей понял и искренне рассмеялся. Заулыбался капитан. Но Янек Горнянчин рассердился, и только потому, что упрекает его Буковян, именно Буковян!
— Что я тут на исповеди или как?
— Это все потому, Янек, — серьезно сказал Петр Сибиряк, — что мы хотим принять тебя в партию.
Янек Горнянчин умолк. Потом снова уставился на буки и грабы и начал рассказывать о самом сокровенном…
Весь день во дворе Коуничек гремели выстрелы. Позеф Папрскарж без труда понял: немцы перед отступлением из Брно расстреливают заключенных, и каждую минуту ждал, что придут и за ним. Но ничем не выдавал себя перед Иваном Вторым, чтобы не пугать его.
Состояние Ивана несколько улучшилось. Он уже слегка двигал рукой, но говорить был не в состоянии. Из его разбитых губ вырывался только стон. С Папрскаржем он объяснялся взглядами.
В конце дня двери с шумом распахнулись, и в камеру вбежали какие-то люди, двое в штатском и женщина.
— Кто ты? — спросил один из мужчин Папрскаржа.
— Партизан, — прохрипел Папрскарж, поняв, что имя его ничего не сказало бы им.
Мужчины положили его на носилки и поспешно вынесли из камеры, а женщина уже бежала со связкой ключей дальше.
В коридоре и на лестнице поднялась суматоха. Какие-то люди перебегали с места на место. Папрскаржа вынесли к воротам. Они были открыты, а в караульной будке — ни души. Его положили на двухколесную тележку.
— Иван! Там еще Иван, вернитесь за ним!
Папрскарж упросил их, чтоб они вынесли и Ивана и положили его рядом с ним: Потрм какой-то парень впрягся в тележку и выкатил ее из ворот на улицу.
Перед воротами толпились люди. Кто-то сунул Папрскаржу в руки узелок с булочками.
Артиллерийская канонада, которая была слышна в последнее время днем и ночью, усилилась. Вдруг впереди началась перестрелка, и кто-то крикнул, чтобы все спрятались. Парнишка свернул с тележкой в первую же улочку. Из дверей ближайшего дома выбежала какая-то женщина и знаками показала ему, чтобы он въехал во двор. Там Папрскаржа и Ивана сняли с тележки и отнесли в погреб.
Это было самое настоящее бомбоубежище, оборудованное нарами. Окна закрывали крепкие бревна и доски. На потолке висела маленькая лампочка.
Мужчина и женщина уложили раненых на нары, а потом мужчина привел врача.
Врач первым осмотрел Ивана. Сняв бинты, установил тяжелое ранение лица, сквозное пулевое ранение плеча и повреждение позвоночника. Обработал раны, сделал перевязку.
— Его надо отвезти в больницу, но пока это невозможно.
— А где сейчас немцы, пан доктор? — спросил Папрскарж. — Может, нас уже освободили?
— Один черт может разобраться во всем этом! — ответил врач. — Немцы отступили, но красноармейцев я еще не видел. Наверное, мы временно находимся на ничейной территории.
— Но они придут, — успокаивала раненых хозяйка дома. — Мы ждем их с часу на час.
Потом врач снял гипс у Папрскаржа. Вырезал надпись с датой всетинской больницы и протянул ее старому учителю:
— Спрячьте себе на память!
Время шло. Хозяева дома то и дело выглядывали на улицу через оконце погреба, но красноармейцы не появлялись.
Папрскаржа одолевала усталость. Мысли текли одна за другой. Лежа на спине, он вспомнил, как начиналась борьба в Бечве, как он снова включился в нее… Иозеф Папрскарж знал, что в его жизни был такой рубеж, когда все, что было прежде, начало меняться. Но до этого рубежа он так и не дошел — сон одолел его.
На улице загрохали выстрелы.
— Русские идут! — закричала хозяйка, отбегая от оконца.
Дверь грохнула, и на лестнице послышались шаги. Иван Второй несколько раз широко раскрыл свой разбитый рот, а потом вдруг громко крикнул:
— Не стреляй! Тут свои, русские!
Но это был немецкий солдат. С лестницы он расстрелял всех их из своего автомата.