Офицер снова покачал головой.
Горнянчин внутренне не мог не согласиться с ним, потому что фигурки и в самом деле были пустячные. За зиму у него скопилось их огромное множество, некоторые даже вырезал его сынишка. Какие бы они ни были, работа над ними оправдывала себя: фигурки скупал один всетинский торговец. На вырученные деньги можно было выкупить продукты по карточкам.
— Оставьте, герр доктор, — вдруг проговорил по-немецки офицер и обернулся к Янеку. Дескать, пусть он сам покажет то, что считает интересным.
Пока Янек рылся на полках, ему пришла в голову озорная мысль. Он подал офицеру старую доску, на которой была вырезана сценка из разбойничьей жизни.
Немец сверкнул очками, присвистнул и, сняв перчатки, осторожно взял доску в руки. Он внимательно осмотрел ее сначала целиком, а потом, приблизив к глазам, стал тщательно разглядывать каждую деталь.
— Вот это, — произнес он наконец, — настоящее произведение искусства!
Янек разыскал еще несколько вещичек, и офицер внимательно оглядел их. Но он все время возвращался к той доске, вновь и вновь брал ее в руки. Потом повернулся к Мезуланику и сказал что-то по-немецки так быстро, что Янек почти не уловил смысла слов.
Мезуланик обратился к Горнянчину:
— Пану обергруппенфюреру доставило бы большую радость, если бы он смог получить вашу гравюру как память о Валахии.
Янек был смущен и не знал, как быть. Заметив его нерешительность, офицер снова обратился к Мезуланику.
— Пан обергруппенфюрер заверяет вас, — переводил доктор, — что ваша работа будет в хороших руках. Он поместит ее на почетном месте в своих коллекциях. Пан обергруппенфюрер готов заплатить любую разумную цену… Я полагаю, вы подарите ему эту вещицу, — добавил Мезуланик от себя.
Офицер между тем достал бумажник и стал бросать на стол банкноты.
— Нет, нет, это много, — запротестовал Горнянчин, не сознавая, что тем самым он дал согласие продать доску. Да и что ему оставалось делать? Доска все равно была для него потеряна.
Немец высказал удивление, что не нашел на доске подписи автора, и пожелал, чтобы Горнянчин вырезал ее сейчас. Янек взял долото, нож и вырезал в углу: «Г.44». Когда он поставил дату, у него вдруг возникло непреодолимое желание расщепить доску одним ударом. Но этому желанию противостояло другое — сохранить свое творение, и оно оказалось сильнее. Да и немец, как нарочно, придвинулся совсем близко, заинтересованно следя за его движениями. Он не верил, что такую тонкую работу можно сделать столь грубым инструментом. В его глазах Янек видел восхищение, — возможно, и это еще удержало его руку.
На столе лежала кучка ассигнаций. Янек положил на них инструменты. Он не испытывал радости при виде этих денег.
Офицер приказал Мезуланику вынести доску из мастерской. На косогоре за домом он вынул из кармана блестящий свисток и пронзительно свистнул. Веселый шум и гомон, долетавший с дороги, затих.
— Одного человека! — резко крикнул офицер неожиданно сильным голосом.
Послышались команды, и через минуту на косогоре появился запыхавшийся солдат и откозырял офицеру.
Обергруппенфюрер протянул ему доску. Солдат взял ее и тут же едва не выпустил из рук. Офицер закричал на него, ударил перчатками по лицу и резко приказал ему идти. Солдат, весь напрягшись, спускался по косогору, бережно держа в руках доску.
Офицер повернулся к Янеку и вежливо простился с ним. Мезуланик фамильярно похлопал Янека по плечу и пообещал, что обязательно заглянет как-нибудь еще.
Они спускались к шоссе, а Янек задумчиво глядел им вслед.
— Они уже уехали, дяденька? А кого забрали? — услышал он вдруг за спиной чей-то голос и обернулся.
Это был Офефек — мальчуган Залеских, живших на краю деревни.
— А почему они обязательно должны кого-то забирать? — удивился Горнянчин.
— Да разве вы не знаете? Ведь они перевернули вверх дном всю деревню.
И Офефек рассказал, что в деревне возле дома старосты, прямо напротив общинного управления, повесили троих. Их привезли вот эти двое — толстый в мундире и штатский — и приказали повесить. Тому, что висит посредине, на грудь прикололи бумажку с надписью по-немецки: «Мы — бандиты».
В одно из воскресений к Горнянчиным, как раз когда они обедали, кто-то несмело постучался. Светлана замерла с ложкой у рта, глядя на мужа. Стук повторился. Никто не произнес ни звука. Дверь тихонько приоткрылась, и на пороге показалась красивая чернобровая девушка, из-под белоснежного платка виднелись черные как смоль волосы, разделенные пробором.