Самое большое страдание причиняла ему рана. Нога распухала все сильнее. Временами его трепала лихорадка. Он терял сознание и подолгу бредил.
— Товарищ майор! Товарищ майор! Вы живы? — услышал вдруг Мурзин.
С огромным усилием приоткрыл глаза и в широком отверстии над собой увидел улыбающееся лицо Зетека.
— Ну слава богу!
Зетек подал ему кувшинчик с молоком и узелок. В нем были черный хлеб и жареный цыпленок. Мурзин попытался было приподняться и сесть, но это ему не удалось.
Зетек приподнял его, посадил, напоил и накормил. Вскоре Мурзин почувствовал себя лучше.
— Какой сегодня день?
— Вторник. Уже неделя, как вы тут лежите.
— Неделя?
— Вам надо уйти отсюда, быть поближе к людям! Но пока еще это невозможно, а вот через несколько дней, пожалуй, удастся.
— А что с Кысучаном?
— Хворает. Поэтому Кысучан послал меня. С трудом разыскал вас.
Мурзин посмотрел на ногу. Она распухла еще сильнее. Рана гноилась. Ждать больше было нельзя.
— Что вы делаете? — ужаснулся Зетек.
Острым краем стеклышка от разбитого компаса Мурзин сделал на ноге глубокий надрез и стал выдавливать гной.
К удивлению Зетека, Мурзин повеселел. Ему стало легче.
— Мне нужен кусок сала… У нас дома, в приуральских степях, так лечат раны… Привязываем кусок сала к больному месту. Это помогает.
— Я принесу сало сегодня же вечером, — пообещал Зетек.
Мурзин снова улегся в яму, и лесник прикрыл его ветвями.
В Завадилке стали на постой чешские жандармы. В тот же день местные власти в Бечве получили приказ — на следующее утро к определенному часу в Завадилку прислать четырех человек с лестницей и веревками.
Хозяин гостиницы и старший кельнер Здравичко выпытывали у жандармов, что и как, но так ничего и не добились. Одно было ясно: готовились к казни. Кого будут вешать — не знали даже жандармы.
Утром перед гостиницей остановился автобус. В нем сидели несколько эсэсовцев, и среди них — двое в штатском. Вышел офицер, и командир жандармов отдал ему рапорт. Офицер кивнул и что-то пробормотал. Построенные в шеренгу жандармы зашагали вперед, автобус поехал за ними. То, что принесли с собой присланные из Бечвы люди, оказалось лишним — все необходимое немцы привезли с собой.
Жандармы остановились перед пекарней. Когда один из одетых в штатское вышел из автобуса, люди, сбежавшиеся сюда, узнали его: это был пекарь Гинек Каменчак. Он стоял со связанными за спиной руками в своей вышитой валашской рубашке.
Через толстую ветку старой липы перебросили крепкую веревку и петлей обвязали ее вокруг шеи Гинека. Перед домом рыдала жена Каменчака. Из дому выгнали даже детей — пусть видят, как умирает их отец.
Гинек, высокий, с могучей шеей и широким лицом, стоял прямо. В глазах у него блестели слезы. В эти минуты перед Гинеком промелькнула вся жизнь. Вспомнил детство. По утрам в его сон вторгался шумный хор мужских голосов — это пели пекари. Он так привык к этому пению, что проснулся бы, если бы его не было слышно… Гинек выпрямился, в последней улыбке приоткрыл крепкие зубы и так и остался улыбаться, потому что в эту секунду у него из-под ног выбили скамейку…
Потом автобус с жандармами направился к деревне Кнегине. По деревне уже разнеслось, что вешают пекаря Каменчака и торговца Гынчицу, и в Кнегине собрались люди. Они наблюдали издали, как Гынчицу выводили из автобуса возле его лавки. Но с трудом узнали его — так был он изувечен.
Торговца Гынчицу никто никогда не считал героем. То, что он делал для партизан — а это было немало, — он и сам воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Он полагал, что так же поступил бы каждый оказавшийся на его месте. Он выдержал и пытки, и побои. Никого не выдал. Но когда он увидел, как умирает Гинек, все в нем словно оборвалось…
Эсэсовцы вбили железную скобу в телеграфный столб, на который столько лет смотрел Гынчица, стоя за прилавком, и на нем повесили его.
Папрскаржа, как это ни странно, немцы почему-то не разыскивали. Тем не менее он продолжал оставаться у Винцека и Терезки Малиновых. Лишь время от времени он отправлялся на велосипеде домой. У них с Милушкой был условный знак: если на окне будет стоять белая коробка от башмаков, значит, все в порядке. Иногда он даже оставался ночевать. Но спал настороженно. Каждый шорох пугал его.
Дни шли, и он все чаще принимался убеждать себя, что бояться ему нечего. Начал свободнее передвигаться. Заехал даже в Мезиржичи к Граховецевой — узнал, что она скрывается там с дочкой. Возвращаясь от нее — ездил он на велосипеде, потому что в поездах устраивались проверки, — Папрскарж нагнал на зашовской станции местный поезд из Рожнова. Видел, как из него вышла с детьми жена Гинека Каменчака. Вся в черном. Тут жили родители Каменчаков. Вдова, наверное, ехала к ним. Он остановился поодаль и подождал, пока жена Каменчака дойдет до селения — он не мог бы говорить с ней в эту минуту. Потом потихоньку поехал. А когда увидел впереди Градиска, а ниже Рожнов — все это приволье, — перед глазами снова встала вдова Каменчака в трауре, его дети, широкое лицо самого Гинека, и он почувствовал такую безысходную скорбь, что положил велосипед на обочину и присел на край кювета спиной к шоссе.