- А ты ляг на землю, - посоветовал как-то Юрченко.
Я послушался. В таком положении было даже удобнее наблюдать за бомбежкой. Эти недолгие минуты, когда все вокруг грохотало и стонало, являлись для меня какой-то отдушиной, Я забывал, что нахожусь в плену, что изувечен и еле таскаю ноги, что смерть стережет на каждом шагу. Чувствуя грозное дыхание фронта, я верил, что вырвусь из плена и сторицей воздам врагу за все унижения и муки.
* * *
Из Джанкоя пленных перегнали в Херсон. До Алешек ехали поездом. От Алешек добирались пешком. Жуткую картину увидели мы по пути - на берегу Днепра. На протяжении сотен метров у самой воды высились штабеля трупов. Это были советские военнопленные, погибшие на железнодорожных работах. Видимо, оккупанты рассчитывали, что весенний паводок смоет трупы и унесет в море.
- Запомним и это! - глухо вымолвил Виноградов. - Запомним!
В Херсон мы вступили в полдень. Завидев пленных, жители и здесь высыпали на улицу. Через головы конвоиров к нам полетели кульки с едой.
На тротуарах было тесно. Я обернулся и посмотрел в хвост колонны. Шедший сзади немецкий солдат остановился и стал прикуривать сигарету, закрыв ладонями лицо. Мы двигались почти вплотную с тротуаром. Любой из пленных, сделав в этот момент два - три шага, мог очутиться на воле. Затеряться в толпе человеку, одетому в гражданское платье, ничего не стоило. Дело решали секунды. [45]
Голова колонны уже завернула за угол, и передних конвоиров не было видно. От тротуара меня отделял только Юрченко. Предупредить его не было времени. Когда до поворота оставалось несколько метров, я резко вытолкнул Николая из колонны и бросился следом. В тот же миг громкое «Хальт!» остановило меня. Нужно было выпутываться из рискованного положения. Сделав вид, что споткнулся, я упал на землю. Потом поднялся, догнал свой ряд и втиснулся в строй. Конвоир успокоился.
Виноградов удивленно посмотрел на меня:
- А где Юрченко? Отстал?
- Посмотрите на тротуар. Он там.
У майора от удивления округлились глаза. Пришедший в себя Юрченко понял, что его побег никем не замечен, осмелел и заговорил с конвоиром. Мешая русские и немецкие слова, он стал что-то объяснять солдату, показывая в нашу сторону. Немец сердито отталкивал Николая автоматом: «Цурюк!»
- Что ты на меня цурюкаешь! - разошелся Николай. - Эссен… Понимаешь, там мой брат, брудер. Он хочет эссен. Ну!
Юрченко стал трясти перед самым носом конвоира буханкой хлеба и пачкой махорки, раздобытыми у жителей. Немец наконец понял, чего добивается этот настырный парень, и, взяв у Юрченко передачу, вручил ее Быкову.
Виноградов погрозил Николаю кулаком, давая понять, чтобы тот не искушал судьбу и уходил подальше от колонны. Но Юрченко только улыбался в ответ. Улыбка его была и радостной и в то же время какой-то извиняющейся. Я хорошо понимал Николая. Он был безмерно рад, что нежданно-негаданно оказался на свободе, и ему было даже неловко перед нами за это внезапное счастье. Чувство солидарности и товарищества не позволяло вот так, сразу бросить нас. Он, как привязанный, следовал с колонной через весь город. Мне даже показалось, что Юрченко был не прочь вернуться к нам. Я высказал свою мысль Виноградову.
- Ну вот еще, глупости! - ответил майор, но в тоне его не было осуждения.
Юрченко расстался с нами лишь в тот момент, когда колонна стала втягиваться в ворота электромеханического [46] техникума. Здесь размещался концентрационный лагерь.
Вскоре в этом лагере забушевал тиф, и немцы подвергли всех нас санитарной обработке. В результате я лишился своей пышной бороды и запущенной шевелюры. Глянул утром в осколок зеркала и не узнал себя. Не узнали меня и товарищи. Все решили, что немцы перевели «деда», то есть меня, в другое место. Виноградов и Быков только улыбались по этому поводу, а я помалкивал.
В Херсонском концлагере жизнь наша шла по определенному режиму. Нас разбили на сотни. К каждой сотне прикрепили полицейского. Полицейскими были добровольцы из пленных. Два раза в день выдавали пищу: утром - баланду из горелой, пахнувшей керосином пшеницы, вечером - пайку хлеба.
Среди нас оказалось несколько херсонцев. Они получали передачи, иногда виделись с родными. Благодаря этому в лагерь просачивались сведения о положении на фронте.
В первых числах мая к нам в руки попали даже листовки с текстом первомайского приказа Наркома обороны. Эти драгоценные листочки зачитывали до дыр, переписывали от руки и пускали дальше. Мужественные слова праздничного приветствия преобразили и подтянули людей. Веселее стало шагать по земле. По вечерам, после отбоя, всюду говорили о положении на фронте, спорили о сроках нашего наступления.
Виноградов, Быков, я и бывший командир роты из Седьмой бригады морской пехоты Виктор Клементьев, которого мы недавно приняли в свою компанию, часами обсуждали будущее. И, конечно, строили планы побега. Но неожиданно все круто изменилось. В конце мая большую группу пленных перевели в другой лагерь. В числе переведенных оказался и Михаил Быков. В нашей маленькой дружной компании образовалась первая брешь. Миша не обладал какими-либо особыми качествами. Но мы болезненно переживали его уход. В беде человек, с которым свыкся и которому доверяешь, - вдвойне дорог.
- Ну, что ж, Михаил, - сказал ему на прощание Виноградов, - ни пуха тебе ни пера! Хочу верить, что и в другом лагере ты не замараешь звания советского [47] командира. Говорю «хочу», так как чувствую - есть в тебе какая-то слабина. Постарайся сразу примкнуть к спаянному коллективу. С друзьями всегда чувствуешь себя увереннее.
Быков смутился.
- Не обижайся на правду, - уже теплее продолжал майор. - Мы сейчас в таком положении, когда требуется смотреть за собой в оба… Ну, счастливо!
Михаил ушел. Я думал, что больше не встречу Быкова. Но судьбе было угодно вновь свести нас. Невеселой была та встреча…
А через несколько дней внезапно исчез Виноградов. Утром я не увидел майора на его месте. И после сигнала на подъем он не появился. И на раздаче баланды его не оказалось. Я заволновался, в голову полезли тревожные мысли. Подумал даже, уж не дознались ли немцы о его звании. Но Клементьев успокоил меня.
- О звании Виноградова никто не знает, - уверенно заявил он. - Провокаторов в нашей сотне нет. Майор бежал. И если фрицы не спохватились, так потому только, что у них нет точного учета пленных. А полицаи не всех знают в лицо.
- Тогда почему он не предупредил нас?
- Наверное, так сложились обстоятельства. При побеге часто все решает случай. Вспомни историю с Юрченко… Будет возможность, Виноградов непременно известит нас. Уверен.
И майор дал о себе знать. Произошло это в первое воскресенье июня. Я, Виктор и наш новый товарищ Василий Вязанкин, бывший летчик-штурмовик, курили утром возле бочки с водой. За курение в другом месте нас жестоко наказывали.
Начальник лагерной полиции Петр Перевезенцев буквально зверствовал. С «провинившимися» пленными он вел себя, как кот с мышью. Вначале хлестал человека плеткой или бил кулаком. Если пленный не двигался, Перевезенцев мог забить его до смерти. Если же тот пробовал удрать, начальник полиции догонял свою жертву и изо всех сил бил носком кованого сапога в самый копчик. От такого удара люди часто теряли сознание. Встречи с Перевезенцевым нередко имели смертельный исход. [48]
Умерших не хоронили. На четырехколесной тележке, в которую впрягались санитары, трупы вывозили за город и сбрасывали в противотанковый ров. Вечером, когда лагерь полностью очищали от скончавшихся, трупы во рву лишь слегка присыпали землей.
Садистские повадки Перевезенцева охотно копировались почти всеми его подручными. Особенное удовольствие доставляла полицаям охота за курильщиками. Горе было тому, кого заставали с цигаркой в зубах в неположенном месте.