Хорошо осведомленные об этом, мои товарищи собирались покурить только у бочки с водой. Это убогое пристанище стало для нас чем-то вроде клуба. Вот и на сей раз, пустив по кругу цигарку, мы обсуждали недавнюю историю с вербовкой пленных «под знамена гитлеровской армии».
Началось с того, что комендант лагеря распорядился вдруг о «генеральной» уборке всей территории, приказал даже посыпать песком дорожки. Вечером пленным сообщили, что выдадут двойную порцию хлеба.
- Что-нибудь готовят, гады, - высказался по этому поводу Клементьев.
На другой день, сразу же после раздачи баланды, нас выстроили во дворе. Полицейские стояли отдельно и нетерпеливо поглядывали в сторону комендатуры. Минут через десять оттуда вышла группа гитлеровских офицеров. Солдат принес табуретку, на нее взобрался немец в чине полковника и заговорил.
Говорил он медленно, нудно. Так же нудно вторил оратору переводчик.
Полковник утверждал, что дни большевистской России сочтены. Зная, что среди пленных могут быть украинцы, он минут десять бубнил об «освобождении» Украины от «коммунистического гнета», о предоставлении ей «независимости».
Мы молчали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
Свою речь оратор закончил здравицей в честь «великой и непобедимой» немецкой армии и ее вождя Адольфа Гитлера. Окружавшая его свита дружно гаркнула:
- Хайль Гитлер! [49]
В группе полицейских раздались жидкие аплодисменты и нерешительные возгласы «Хайль Гитлер!» А пленные молчали.
Офицеры о чем-то стали совещаться, бросая в нашу сторону тревожные взгляды. Потом они расступились и вперед вышел парень в казачьей форме. На фоне уныло-зеленых мундиров его яркая одежда невольно приковывала внимание. В походке парня, в его манере держаться было что-то от задиристого петуха.
- Совсем как кочет, - сказал я Виктору.
- Такому кочету чем скорее голову свернешь, тем лучше, - заметил кто-то.
Петух не заставил себя долго ждать и заговорил высоким срывающимся голосом.
- Хлопцы!… Господа!…
По колонне прошло веселое оживление, на измученных лицах появились улыбки.
- Хлопцы! - снова обратился к нам казак. - Я буду краток. Свободное казачество уже встало под знамена непобедимой немецкой армии для совместной борьбы против всем нам ненавистного и злейшего врага - большевиков. Я обращаюсь к вам с призывом. Немецкое командование создает воинские части из пленных. Записывайтесь добровольцами. Другого выбора у вас нет. Этот лучший. Дни большевиков сочтены!
- Оно и видно, чьи дни сочтены! - с усмешкой бросил неразговорчивый Вязанкин. - Довоевались, если среди пленных ищут защитников против Красной Армии…
После «казака» вновь заговорил гитлеровский полковник. Он так разрисовал райскую жизнь, которая ждет пленных, вставших под гитлеровские знамена, что в нашей шеренге кто-то не выдержал и громко выматерился. В рядах засмеялись. Полковник по-индюшачьи дернул головой и вопросительно посмотрел на переводчика. Тот что-то быстро и горячо зашептал. Гитлеровец круто повернулся и зашагал прочь. Свита последовала за ним. Раздалась команда лагерного офицера, и мы разошлись.
А еще одни сутки спустя состоялись проводы добровольцев. Их набралось только семь человек. Это были совсем мальчишки, ослабевшие от голода и подавленные [50] тяжелой лагерной обстановкой. Я уверен, что они толком даже не представляли, на что идут, и, уж конечно, не собирались драться с чужим оружием против своих братьев. Мне кажется, они просто впали в отчаяние и решились хотя бы таким путем вырваться из лагеря.
Сгрудившись в кучу у здания комендатуры, юнцы молча сверлили глазами носки собственных ботинок. Обернуться назад не осмеливались. Увели их без всяких почестей. Построили по два, поставили впереди и сзади конвоиров. Прозвучала команда. Со скрежетом распахнулись и снова захлопнулись железные ворота.
Стоявший рядом со мной, сутулый пленный, тяжко вздохнув, скрипнул зубами. Потом повернулся и, сгорбившись еще больше, зашагал прочь. За ним потянулись и остальные.
В тот день в лагере было особенно тихо. Даже полицаи не охотились за курильщиками. Перевезенцев куда-то скрылся и не показывался до вечера. Пленные держались сосредоточенно и больше молчали. Каждый осмысливал поступок семерых добровольцев и, конечно, свою жизнь, свои поступки за колючей проволокой. Многие, наверное, тогда поняли, что плен - это еще не конец, а только одно из самых трудных испытаний…
Вот об этом мы и беседовали в то воскресное утро, сидя на корточках возле бочки с водой. И вдруг мне почудилось, будто выкрикнули мою фамилию. В плену никто не называл меня по фамилии. Гитлеровцы обращались к нам просто - «рус» или «швайн», а полицейские рявкали, как на скотину: «Эй, ты…» - и гнусно ругались.
- Кажется, тебя, Серафим, - неуверенно произнес Клементьев.
- Эй, Са-абуров? - раздалось опять возле барака.
Я поднялся из-за бочки и увидел невдалеке полицая. Оглядываясь по сторонам, он выкрикивал мою фамилию. От недоброго предчувствия сильно заколотилось сердце. Я вопросительно посмотрел на друзей.
- Иди, делать нечего, - сказал Виктор. Стараясь унять волнение, зашагал к бараку. Клементьев и Вязанкин последовали за мной.
- У тебя есть в Херсоне родные? [51]
Я ожидал чего угодно, только не такого вопроса, и растерялся. Полицейский раздраженно закричал:
- Ну, кто у тебя из близких в городе? Например, сестра, брат…
- Да, сестра, и не одна, а две, - машинально ответил я.
- Тогда пошли.
Полицейский остановился у помещения, где по четвергам и воскресениям пленные из херсонцев встречались с родными.
- Входи!
Я открыл дверь и очутился в тесной комнате, разделенной надвое деревянной перегородкой. За перегородкой стояла женщина в черном костюме и белой кофточке. На вид ей было чуть больше тридцати. С очень симпатичного лица на меня внимательно и настороженно смотрели большие глаза.
- Сабуров? - тихо спросила она.
- Да…
Женщина улыбнулась и быстро заговорила:
- Я к вам по поручению. Вы понимаете?
Я кивнул.
- Так вот. Я ваша двоюродная сестра. Зовут меня Анной Александровной Губановой. Немцы разрешают свидание пленным, которые имеют в городе родственников. Я подала заявление в городскую комендатуру и получила разрешение. Теперь буду навещать вас… тебя, - тут же поправилась Губанова, - два раза в неделю.
- Спасибо, Анна!
- А это, - Губанова подняла со стула узелок, - передача.
Я протянул руку, но тотчас раздалось грозное:
- Цурюк!
- Передачи принимают в другом месте, - пояснила Анна Александровна. - Жди!
Последнее слово она произнесла очень многозначительно, и я понял - за ним скрывается что-то важное. Очень хотелось расспросить ее о майоре Виноградове: мне показалось, что ее появление в лагере связано с ним. Но тут подошел часовой и указал на дверь. Свидание кончилось. [52]
Внезапно свалившееся счастье буквально ошарашило меня. Я даже не радовался, а только глупо и растерянно улыбался. Улыбался, получая из рук полицая передачу. Улыбался, направляясь в барак. Улыбался, когда мы втроем дружно расправлялись с едой.
Право начать обед мы предоставили Василию Вязанкину. Мы шефствовали над ним с первого дня знакомства. Вязанкина доставили в лагерь совершенно обессилевшим от голода. Полицаи называли его «доходягой» и открыто говорили, что он долго не протянет. По молчаливому согласию мы стали подкармливать Василия - выделили в его пользу пайку хлеба и порцию баланды, то есть отдали ровно половину того, что имели сами. Иногда и другие пленные делились с ним.
Вязанкин вначале упорно отказывался принимать нашу помощь, но потом согласился. Как ни жалки были эти крохи, но они поддержали Вязанкина. Постепенно он отошел, с лица исчезла смертельная бледность, а главное, к лучшему изменилось его душевное состояние. Однажды он сознался, что мысленно совсем было примирился со смертью.