- Заслужили, так давай, - грубовато сказал Виктор и потянулся за буханкой.
Немец отдернул руку и положил хлеб на бумагу.
- Пляшите - тогда получите.
Он взял бутерброд, откусил и стал пить горячий кофе, причмокивая и дуя в кружку. Мы молчали.
- Пляшите, - повторил немец.
Мы круто повернулись и зашагали прочь. От голода меня начало мутить. Я подошел к колонке и [88] вдоволь, пересиливая себя, напился воды. Это немного помогло, сосущая боль под ложечкой чуть утихла.
Через полчаса прозвучал гонг. Еще четыре часа таскали на носилках битый кирпич, разворачивали ломами завалы. От слабости у меня кружилась голова и на лбу часто выступал пот. Ноги в коленках предательски дрожали. Я чувствовал, что это не только от голода. Меня не покидало ощущение ломоты в суставах. Иногда тело сотрясала дрожь.
Рядом с нами работала другая пара пленных. Один из них, молоденький, с узкой грудью и колючими лопатками паренек, часто поглядывал в нашу сторону. Потом не выдержал и спросил:
- Что, ребята, вас пан без хлеба оставил?
- Какой пан? - не понял Виктор.
- Тот, к которому вы прикреплены.
- Да, - неохотно подтвердил Виктор.
- А почему? - допытывался паренек.
- Плясать нас заставлял, - отозвался я.
- Ну и что! - удивился пленный. - Подумаешь, невидаль какая! Ну, потопали бы немножко и дело с концом…
- Тебя как звать? - перебил я парня.
- Сергей!
- Так вот, Сергей. Давай, двигай отсюда, прямо к тому немцу. Скажи, что мы тебя прислали сплясать. Хлеб можешь взять себе.
- Да я…
Паренек, не ожидавший такого оборота, растерянно умолк.
- Эх ты - советчик! - произнес его напарник. - Слюни тебе еще нужно вытирать мамкиным подолом!
Во второй половине дня выпал небольшой дождик. Землю развезло, работать стало тяжелее. Скользили ноги, и раза три носилки вырывались из наших рук. Мы стали меньше загружать их. Немец заметил нашу хитрость и стал сам класть кирпич на носилки, увеличил ношу вдвое.
Мы терпеливо снесли и это.
- Мало? - допытывался немец и добавлял еще.
- Я, наверное, пристукну эту образину, - тяжело переводя дыхание, прошипел Виктор. - Не могу больше… [89]
Наконец ударил гонг. Рабочий день кончился. Пленные начали выстраиваться в колонну. Рядом с нами оказался Сергей.
- Смотрите, ребята, ваш пан идет, - и Сергей кивнул головой в сторону ворот.
Немец кого-то искал в колонне. Увидев нас, подошел к конвоиру и что-то сказал, передав ему две буханочки хлеба. Солдат направился к нам. Вместе с хлебом гитлеровец вручил Виктору пачку сигарет.
- Вот это да! - произнес Сергей. - Отвалил ваш пан!
- Заткнись, ворона! - оборвал его Виктор.
- А ты не очень задавайся. Подумаешь, гордый какой! Видно, не такие уж голодные. Немец добрый, перед таким не зазорно и ногами подрыгать…
Клементьев так взглянул на Сергея, что тот испуганно подался назад.
- Да чего говорить с ним. Совсем ведь малец, - сочувственно произнес кто-то рядом. - В его возрасте у меня музыка в желудке никогда не замолкала. Трескал за обе щеки. Мать только охала: «И куда в тебя столько лезет!» А стал постарше, такую ряжку отрастил, что в три дня невозможно было обцеловать.
- Оно и видно, битюг битюгом!
- Не-е, сдал малость на таком довольствии. Раньше бы посмотрели! Один пушку ворочал. Мой командир так и говорил: «Запасная тягловая сила».
- Шагом марш! - раздалась команда на русском языке.
Колонна зашевелилась и потянулась к лагерю.
- Ну-ка, малец, - позвал Виктор Сергея, - получай прибавку на рост. - И протянул половину буханочки. - Перед нами попляши, если хочешь. А перед гадами не смей! И не ищи среди них добрых. Эта подачка не доброта, а издевательство над нашим достоинством, честью… Видел траншею за бараками?
- Да.
- Она тоже - от такой «доброты». От этой доброты земля наша кровью пропиталась… И еще: держи голову выше, не гни ее перед мразью! [90]
Отчаянный поступок
На другой день мы не вышли на работу.
- Там скорее загнешься, - сказал Клементьев, - а надежды на побег никакой.
Я согласился. Да и чувствовали мы себя неважно. Ночь провели на воздухе. В бараке не нашлось свободных мест. Добрая треть рабочего батальона оказалась в нашем положении. Нам еще повезло - мы сумели втиснуться между спящими и легли у самой стенки барака.
Среди ночи неожиданно посвежело, заполыхали зарницы, глухо зарокотал гром. Деваться все равно было некуда, и мы остались на своих местах.
- Может, минует, - сквозь дрему произнес Виктор.
Я промолчал.
Гром приближался. Все чаще сверкали молнии, распарывая своими иглами горизонт. Свет их вырывал из тьмы клубящиеся края зловещих облаков, ряды колючей проволоки, сторожевые вышки, грязные стены бараков и продрогших изможденных пленных, отдававших жалкие остатки своего тепла остывшей земле.
Правее могильным провалом зияла свежевырытая траншея. Доносился сладковатый, тошнотворный запах разлагающихся трупов. В отблесках молний я иногда различал торчащие из земли головы и руки со скрюченными пальцами. И тогда казалось, что мертвецы вылезают из гигантской могилы и безмолвно взывают к живым.
А с востока нарастал шум. Если бы это был шум боя! Но фронт проходил далеко и с каждым днем отодвигался все дальше.
Шум приблизился. Запахло сырой землей. Первые капли упали мне на лицо, на ладони. Эти капли были похожи на слезы, на трудные, нечеловеческие слезы, которые я иногда замечал в глазах товарищей по плену.
Я подставил лицо под дождь и лежал не шевелясь. Дождь усилился и наконец хлынул на землю шуршащим, как шелк, потоком. Но никто не вскочил, не поднялся. [91] Люди только плотнее вжались друг в друга, стараясь не пропустить влагу под себя.
Так мы пролежали до рассвета, а утром долго согревались, бегая вокруг барака.
В тот день по лагерю разнесся слух, что для уборки урожая в немецких экономиях не сегодня-завтра начнут набирать пленных. Я и Виктор решили любыми путями попасть в первую партию. Но события повернулись иначе. Вечером у меня начался сильный кашель, подскочила температура. Меня кидало из стороны в сторону, как во время шторма на палубе корабля. В таком виде нечего было и думать появляться на глаза гитлеровцам.
С большим трудом Клементьев разыскал в глубине барака два места: соседи так потеснились, что ноги одного оказались на груди другого. Виктор буквально по соломинке натаскал мне тоненькую подстилку. Несколько дней я отлеживался, выходил только за получением баланды и хлеба. Полицай, давно приметивший меня, часто наведывался в барак и осведомлялся:
- Как там доходяга Сабуров? Не дошел?
- Жив, - угрюмо отвечал Виктор.
- Ничего, к утру дойдет, - обещал полицай и удалялся.
Если он не заставал меня в бараке, то отыскивал в очереди за едой.
- А ну, красавчик, - кричал еще издали полицай, - дай я на тебя полюбуюсь. Парень ты симпатичный и гордый. Жаль с таким расставаться. Как, хлопцы, верно я говорю?
Пленные молчали и отводили глаза. Иногда из толпы раздавался голос:
- Зато с тобой, шкура, не жалко будет расстаться! Но оскорбления не трогали нашего полицая.
- Так-так, - спокойно отвечал он. - Шкура, значит? Доберусь я до вас, горлопанов. Мне все равно, кто кричал. Всем вам обеспечена коммунальная квартира за бараками!
Прошло несколько дней, как я слег. Однажды сказал Виктору:
- Брось ты меня и уходи, пока не поздно.
- Идиот безмозглый, - добродушно выругался Клементьев. - Ты понимаешь, что говоришь! В другое [92] время за такие слова я бы тебя просто прибил. И был бы прав.
- Ладно, прав… тысячу раз прав, - успокоил я друга. - Спасибо.
- То-то! - и Виктор погладил мой влажный от испарины лоб.
К концу недели температура спала, я почувствовал себя значительно лучше. В понедельник мы оба уже «дежурили» у ворот лагеря.