— Это к чему же?
— Да вот что мы из себя представляем. Откуда эта жизнь, зачем?
— Из протоплазмы.
— В самом деле? Согрело солнышко водичку и пошло? Сначала амёба, потом ихтиозавр, потом макака, а из макаки ты?
— Почему именно я?
— Какая разница! Считай, мы оба. Главное — чушь.
— А по твоей теории?
— По моей — мы, брат, ящики. — Олег постучал пальцем по телевизору. — Вроде этого. Многоуважаемый шкаф, если хочешь. Это же бред сивой кобылы, то, что нам говорят. Перемешался азот, водород, ещё ерунда какая-то, и пошла свистопляска — амёба, неандерталец…
— Мы с тобой?
— Вот именно. Бред.
— Но ведь появилась амёба! И мы появились, сидим, толкуем, факт.
— Да не мы это сидим, а ящики, в которых нас разместили. Неужели не понятно?
— Не очень.
— Ну, если не выходить за рамки общедоступных понятий, возникла не амёба, а обыкновенное соединение химическое, неодушевлённое.
— Кто же его воодушевил?
— Не знаю. Не дедушка с бородкой, конечно. В одном убеждён — земля вроде тарной фабрики, упаковки производит. Ну, пусть не упаковки, пусть чуть сложнее — приёмники, телевизоры. Однако один чёрт ящики. Сами не заговорят. А вот откуда волны принимают, не знаю.
— Слушай, Олег! Ты в мистику ударился.
Он сморщился.
— Так и ждал. Замусорили себе мозги, ящики самодовольные. Всё во имя человека… Скажи, цаца какая — человек.
— А кто же цаца, по-твоему?
— Нету цацы. Жизнь есть во Вселенной, нам недоступная. Она и одушевляет ящики на время. А потом уходит.
— В рай? — всё ещё подшучивал я.
— Рай — мечта уставших ящиков. Я же сказал — недоступная жизнь. Вечная.
— Переселение душ?
Но Олег уже устал спорить.
— Отстань! Говорю же тебе, не знаю. Знаю только, — он постучал пальцем по груди, — что ящик этот сгорит, а содержимое из него выйдет и останется в пространстве, позабыв, как ему тесно было и душно в проспиртованной коробке.
Хорошо помню, что фраза показалась мне напыщенной, а слово «сгорит» — надуманным, книжным. И я поправил:
— Не сгорит, а сгниёт, как и все «ящики».
Олег хотел, кажется, возразить, но не возразил. Нахмурился и сменил тему разговора.
— Я к тебе, как понимаешь, не о загробной жизни обменяться мнениями пришёл. Человек странно устроен: пока жив, о живом хлопочет, вроде и не знает, что конец не за горами. Не дано нам при жизни из ящика выглянуть. Вот и я к тебе по делам внутренним, так сказать… Давай только без соплей и коротко.
— Слушаю.
— Как тебе известно, я алкоголик.
— Ну, зачем так?
— Договорились же без соплей! Алкоголик я. Как Есенин сказал,
— Даже жулик и вор?
— Вот именно. В самом прямом смысле. И чтобы ты не блеял понапрасну, скажу сразу, — вчера я украл семьдесят копеек.
Помню, как в первый момент меня почти насмешила мизерность суммы. Смешного однако было мало.
— Да. Украл. Элементарно. Пришёл на работу, сижу и сдыхаю. В полном смысле. Сердце кончается. Пот холодный, покойницкий. А в голове что, не передать, врагу не желаю… Опустил голову и жду, что из-под соседнего стола крыса появится… Было уже такое со мной… Понимаю, если не выпью, капут. А денег сорок две копейки. На сто грамм вина. Это не поможет. Одолжить не у кого. Все меня знают. Не дадут, железно. Встаю, иду в туалет, рву зеленью. Прислонился затылком к кафельной стенке, что делать? Решился. Спустился в гардероб. У нас самообслуживание. Беру своё пальто, прикрываюсь и лезу в соседнее. В одном кармане — пусто, в другом семьдесят копеек, две монеты по двадцать и две по пятнадцать. Это я уже на улице рассмотрел, а шёл, в кулак зажав. Это я, Олег Пастухов. Дошло?
Может быть, впервые в жизни говорил он коротко, без шуток и преувеличений, но ясно и исчерпывающе.
— Дошло, что дальше некуда?
— Но безвыходных положений не бывает.
— Бывает.
— Что же делать?
Он усмехнулся моей растерянности.
— С повинной пойду. Чистосердечное раскаяние…
— Зачем ты шутишь? Ты же не вор. Это несчастье.
— Брось! Не за утешением я пришёл. Сам слабым не был и слабаков не люблю. Я всегда считал — за всё, что сделал, нужно платить.