Когда приносили не письмо, а небольшую бумажку — похоронную, — в которой стояли знакомые страшные слова «Пал смертью храбрых», об этом узнавали сразу и долго то тут, то там раздавался плач, похожий на вой.
Вестями с фронта село жило, как одна семья…
Но вот от двора ко двору поползло страшное слово, страшнее смерти, — «дезертир». Тихий дядя Гриша, Элькин отец, не ранен, не убит, а бросил своё оружие и сбежал с фронта. Толком никто ничего не знал, но Элькину мать, инструктора райкома, сняли с работы. Значит, не зря.
Элькин домик на берегу реки стали обходить стороной, даже по воду нашли другую тропку.
Вот уже несколько дней Элька не приходила в школу. Домик будто вымер.
Соседка по огороду видела Элькину мать рано утром над обрывом. Голова у неё была седая.
— Стало быть, поседела, — вздыхала соседка, не зная, жалеть Элькину мать вслух или не надо.
Женщины с суровыми, постаревшими лицами молча качали головами. Все будто ждали чего-то: то ли объяснений, то ли ещё каких-то вестей, которые докажут, что произошла ошибка и дядя Гриша не трус, не предатель, а честно сложил голову в бою. Но такие вести не приходили.
Юля Павловна, учительница четвёртого класса, послала Лесю, Томку и Ларису к Эльке, чтобы они уговорили её ходить в школу. На уроке она рассказала несколько случаев, как в революцию дети отрекались от отцов, которые шли против Советской власти, и под конец сказала, что дети не в ответе за отцов, тем более такие маленькие, как Элька. Из Эльки, конечно, получится хороший советский человек, только нельзя её оставлять одну. От горя человек один дичает и не может разобраться, где настоящая правда.
— Вы же дружите с Элькой, — добавила Юля Павловна, — помогите ей.
— Было да сплыло, — презрительно сказал Петька, которого-ребята звали Барином с косичкой. Это прозвище прилипло к Петьке после того, как проходили по истории походы Суворова. У Петьки на шее росла косица, напоминающая солдатский парик суворовских времён, а стричься Петька не любил.
— Раз она предатель, якшаться с ней не стоит! — добавил Юрка Козлов.
— Всё равно, яблоко от яблони недалеко катится, — пискнул Лёнька Рыжиков и спрятался за парту.
Мальчишки были непреклонны.
Элькины подружки сидели как пришибленные. Им было жаль Эльку, а как защитить её, они не знали, После уроков они пошли к Эльке, но на стук им никто не открыл.
В тот же день у Шурки на чердаке вечером собралась тимуровская команда. Шурка был Тимуром. Правда, никто его не выбирал, но, во-первых, сарай, где устроили штаб, был в Шуркином дворе, а во-вторых, Шурка был всех старше.
Настроение у Шурки было плохое. Что же теперь с Элькой делать?
Все молча расселись. Коптилка на столике мигала, и лиц почти не было видно. Только блестели глаза да тёмными полосками алели галстуки. Сегодня в галстуках пришли все.
Юрка Козлов перелистнул страницу в дневнике тимуровской команды и приготовился писать. Он был секретарём.
Все с ожиданием смотрели на Шурку.
Шурка встал и, обдумывая каждое слово, начал говорить:
— Надо решить, как быть с Элькой… Исключить её из команды?.. Из пионеров-то её не исключили! Но в школе другое дело, мы же в команду принимаем не всех, а только самых преданных. — Шурка помолчал, хотел ещё что-то добавить, но решил, что и так понятно, и сел на место.
— Исключить её из команды — и дело с концом. А там пусть с нею в школе пионервожатая возжается, воспитывает, — ехидно протянул Барин с косичкой.
— «Исключить, исключить»! — передразнила его дочка учительницы Лариса, которую все уважали за то, что она много читает книг. — А если и вправду дети не в ответе за отцов?
— Надо позвать Эльку и спросить у неё, — сказал секретарь Юрка и сильно покраснел. Несмотря на своё «боевое» прозвище, которое само получалось из его фамилии, Юрка всегда смущался и краснел, когда ему приходилось говорить прилюдно. — Может, она, ну как его… отрекается?..
— Зовите, — снисходительно согласился Петька, — только так она и придёт, ждите!
— Не придёт, так приведём! — тряхнула Томка своей копёнкой: её выгоревшие на солнце, подстриженные неровной лесенкой волосы были похожи на растрёпанную копёнку.
Но Эльку не пришлось приводить. Ей уже было невмоготу сидеть дома и смотреть, как страшно молчит мама. Она видела из окна, что на Шуркином чердаке замелькал огонёк, а потом, пятясь, спустились по лестнице Томка, Лариса и Леся и направились к её дому.
Элька вышла на крыльцо.
— Идём, там тебя ждут, — деловито сказала Томка.
— Здравствуй, Элька, — смущённо добавила Леся, но Элька молча пошла вперёд.
Когда Элька появилась в проёме чердака, все с любопытством уставились на неё. Да, Элька здорово изменилась. Или это тени от коптилки легли на лицо, и оно казалось сильно похудевшим и тревожным?
— Ближе подойди, — сказал Шурка.
— А бить не будете?
— Бить пионерам не положено, — солидно ответил Шурка. — Мы… мы будем тебя судить! — вдруг неожиданно даже для себя сказал он.
Все удивлённо притихли. Элька подошла к столу.
— Пиши, — кивнул Шурка Козлу. — Как тебя зовут?
— Элька…
— А полностью?
— Эльза… Балукова.
— Эльза? — переспросил Петька так, будто не знал этого давным-давно. — Почему тебе дали немецкое имя?
— Не знаю. Дали, и всё.
— Зато я знаю! — Петька победоносно посмотрел на Шурку. — Твой отец немец или немецкий шпион. А то на что ему тебя Эльзой называть, русских имён нету, что ли?
— Что ты, Петька, к ней пристал? Откуда она знает, почему её так назвали? Может, просто понравилось? Вот у меня в книжке есть одна девочка Эльза, очень хорошая, помогала бедной старушке! — Тихоня Леся выпалила всё это одним духом, высоким напряжённым голосом.
— Подождите! — остановил их Шурка. — Скажи, Элька, ты отца своего любишь?
Элька подняла голову, посмотрела Шурке в глаза и нерешительно протянула:
— Да-а…
Петька даже присвистнул.
— А что он убежал с фронта, дезертиром стал — всё равно любишь?
Даже пламя коптилки замерло.
— Он, никак, отец мой… И… тихий он такой, забоялся, наверно…
— А если бы все забоялись, тогда что? — встрепенулась Томка. — Мой двоюродный братан с гранатами под танк лёг и не забоялся!
Теперь пламя скакало, будто коптилку кто тряс нарочно. Все кричали, махали руками, стараясь доказать Эльке, что русские никогда врага не боялись и оружия не бросали.
— Мой папаня тоже тихий, мухи не обидит, а уже два ордена получил и сам живой-здоровый, — будто самой себе, негромко сказала Надя Закорякина.
— Не забоялся твой отец, Элька, а струсил, — веско сказал Шурка. — Ты нам прямо скажи, отрекаешься от него или нет?
И тут из Элькиных глаз ручьями потекли слёзы. Все растерялись. Никто раньше не видел, чтобы Элька плакала. Она старалась сдержать слёзы, но это у неё не получалось. Наконец она выдавила что-то похожее на «да».
— Что «да»? — переспросил Шурка.
— Отрекаюсь…
— А может, ты тоже забоишься и струсишь, когда припечёт?
— Нет! — Элька уже не плакала.
— Докажи!
— Давайте!
— Вот что. — Шурка встал, оглядел всех. — Пусть Элька докажет, что ничего не боится. Тогда она останется с нами.