ДОНЯ
Дон! Дон! Дон! Стучали капли по перевёрнутому корыту. Ночью лёг на крыши иней, а теперь оттаивал на солнце, и капли, собираясь на краю, обрывались вниз. Дон! Дон! Дон!..
Люди молча стояли на тротуаре, опоясав улицу, и этот звук — дон! дон! дон! — казалось, один жил над ними.
По мостовой шли евреи из гетто, тоже молча и очень медленно, будто хотели удержать бег времени. Их не подгоняли. Полицаи шли ленивой походкой, держа руки на автоматах. Один впереди, несколько по бокам, один сзади.
Дон! Дон! Дон!
Люди на тротуарах кутались в платки и пальто, наспех наброшенные на плечи. Жители окрестных домов, поляки, украинцы, не впервые провожали такое шествие. Было только непонятно, почему эту партию так долго мучили за колючей проволокой, не расстреляли сразу, как других.
Пани Стефа держала руки под платком, возле самого горла, будто хотела удержать сердце, которое рвалось из груди, выгоняло частыми толчками слёзы на глаза. А плакать было нельзя — не вильно, а то если увидит полицай…
Пани Стефа ещё издали заметила высокую красивую женщину с длинными чёрными волосами и большими блестящими глазами, похожими на те, что пани Стефа видела на старинных иконах в костёле. На плечи женщины была наброшена шаль с большими цветами, а под шалью, на руках, она держала ребёнка, закутанного в одеяльце. И была похожа эта женщина, может быть из-за шали, не на еврейку, а на цыганку. Глаза женщины с беспокойством перебегали по лицам стоящих на тротуаре людей и вдруг заглянули в глаза пани Стефы, да так, что у неё на мгновение остановилось сердце. А женщина, качнувшись в сторону пани Стефы, распахнула шаль и бросила ребёнка. Ещё даже не сообразив, в чём дело, пани Стефа схватила свёрток и спрятала под платком. Её сестра, пани Мися, стоявшая рядом, накрыла пани Стефу своим пальто.
Высокая женщина медленно уходила вместе с толпой дальше, сложив руки под шалью, будто там ещё лежал ребёнок, и ни разу не оглянулась.
Ребёнок шевельнулся, открыл глаза, такие же чёрные и большие, как у матери, увидел чужое лицо, захныкал. У пани Стефы никогда не было детей, но она инстинктивно стала расстёгивать кофточку, прижала холодное личико девочки к тёплой груди. Полицаи прошли мимо…
Пани Стефа попятилась, выбралась из толпы и пошла к своему дому, возле которого всё так же лежало корыто и по нему барабанила капель.
Дон! Дон! Дон!
Юра видел, как из гетто выводили людей. Среди них была его мама и маленькая сестричка Мариошка, которая родилась почти перед самой войной. Мама была не еврейка, а молдаванка или румынка. Она и сама не знала, потому что родители её потерялись в гражданскую войну и она воспитывалась в детдоме. А отец у Юры был русский, голубоглазый, рыжеусый. И Юра был похож на отца — тоже голубоглазый, курносый, но усов у него, конечно, не было, и поэтому мама говорила, что подбородок и губы у него её, мамины.
Когда родилась Мариошка, похожая на маму так, будто просто маму взяли и уменьшили, все только ахали и охали вокруг Мариошки, даже папа полюбил её больше, чем Юру. Юра уже хотел рассердиться на родителей, а заодно и на сестрёнку, но началась война. В первый же день папа ушёл в военкомат, и больше они его не видели, а маму с Мариошкой, когда пришли немцы, забрали в гетто.
Хозяйка, у которой они жили на квартире, кричала полицаям, что мама вовсе не еврейка, она даже подтолкнула к ним Юру — посмотрите, мол, сын какой у неё, разве похож на еврея, — но мама оттолкнула Юру и тоже закричала, но не на полицаев, а на хозяйку:
— Зачем вы это делаете? Вы же знаете, что это не мой сын! Мальчик просто пришёл в гости. Отведите его лучше к родителям!
И тогда хозяйка схватила Юру за руку, вывела в сад и спрятала в яме, в которой когда-то коптили окорока.
Маму и Мариошку забрали, а Юра жил в яме или на чердаке в сарае. Ночью к нему приходила хозяйка, приносила еду и всякий раз говорила, что мама и Мариошка живы.
Юра верил, что скоро наши войска вернутся и с ними папа, закончится эта страшная непонятная жизнь и они снова будут вместе. Юра не станет сердиться на родителей за Мариошку, ведь она такая маленькая.
…Из гетто вывели всех людей, ворота остались открытыми. В толпе Юра сразу узнал маму. И по её цветной шали, и по тому, что мама была высокая, гордая и даже сейчас красивая. А под шалью на руках мама держала Мариошку.
Полицаи были заняты, и Юра не боялся, что его увидят. Он пробирался ближе, прячась за спины людей, ему так хотелось, чтобы мама его увидела, хотелось хоть одним глазком взглянуть на Мариошку, жива ли она, что-то уж очень тихо лежит в одеяльце, а ведь она была крикуша, любила поорать. Бывало, и спать никому не даст.
Люди на тротуаре стояли неподвижно, молча, и Юре трудно было пробираться между ними. Тогда он решил обежать толпу по другой улице и выйти навстречу маме. Но когда он снова увидел маму, Мариошки на руках у неё не было.
Мама не заметила Юру…
Дорога выходила за город, сворачивала в лес, к Карпатам. Толпа на тротуарах поредела. Юра, сгибаясь, прокрался по придорожной канаве; по пояс в холодной осенней воде перебрёл речушку под мостом; прячась за кусты, побежал в лес. В лесу притаился за большим деревом у дороги. Он намного опередил маму.
Когда люди вошли в лес, полицаи начали избивать их здоровенными сучковатыми палками, подобранными тут же. Закричали дети, запричитали женщины, старики молча закрывали головы руками. Толпа обезумевших людей почти бежала.
Юра видел, как бил полицай его маму по голове, норовил попасть в лицо, но она прикрывалась шалью. Полицай сорвал шаль, отбросил её в сторону, и она распласталась на кусте у дороги. И тогда мама закричала, как другие женщины.
— Мамочка! Не надо! — Юра выскочил из-за дерева. — Мамочка-а-а!
В глазах матери мелькнул ужас.
— Беги! Беги! — крикнула она.
И Юра побежал. Его гнал ужас на лице матери, её крик:
«Беги! Беги! Найди Мариошку, она жива!..»
Полицай сначала опешил, потом вдогонку полетели выстрелы. Полицаев было мало, за Юрой никто не погнался. Он споткнулся, упал, зажимая уши руками, но в ушах по-прежнему бился мамин крик: «Беги! Беги!»
Издали донеслись беспорядочные автоматные очереди…
Юра, прячась за деревьями, вернулся к тому месту, где он видел маму в последний раз. Цветная мамина шаль скорбно висела на кусте, опустив концы, как перебитые руки. Юра снял её. Шаль пахла мамой, запахом её волос и немножко парным молоком и пелёнками — Мариошкой.
Когда советские войска освободили город, хозяйка отвела Юру в детдом. Как и другие дети, Юра ходил в школу, дежурил на кухне, копался в огороде. Делал всё это быстро и прилежно, чтобы поскорее освободиться. И как только выдавалась свободная минутка, шёл искать Мариошку. Он заглядывал через заборы, во дворы, где были дети, в парке присматривался к каждой маленькой девочке, играющей в песок на детской площадке, заглядывал в коляски. По улице, где гнали его маму на расстрел, он ходил чуть не каждый день. Если Мариошка жива, если мама успела отдать её кому-нибудь, то она должна быть только здесь. Юра был уверен, что узнает её. Конечно, Мариошка подросла, уже умеет ходить, но она похожа на маму, а таких, как мама, Юра больше не встречал.