Тысячи поколений формировался мозг в идеально здоровых организмах, отсюда неизбежна его настройка на выносливую крепкую оболочку. Это изначальное его свойство, нелепо думать, что его можно изменить, полностью переключиться на умственную деятельность. Нелепо думать, что его вообще можно изменить. Тогда мозг превратится в нечто, враждебное той среде, в условиях которой он сформировался. То есть враждебное Земле. Конечно, теоретически можно предположить, что через невообразимо большой промежуток времени люди перестроят свою энергетику, сделав биосферу лишь частью ареала своего существования. Но это возможно только на основе полноты реализации всех возможностей нынешнего этапа. Иначе мысли об этом превращаются в беспочвенные, оторванные от реальности фантазии.
Человек — это не только сумма знаний, но и сложнейшая архитектура чувств. Только с помощью острых чувств можно воспринять мир во всей его красочности и глубине, а богатство чувственного мира предполагает сильное здоровое тело — предохранитель от перегрева сердца. Этот предохранитель без вредных последствий растворяет избытки нервных впечатлений; в свою очередь сильные чувства обязательно окрашены эротически, и здесь уже развитый мозг тормозит животную необузданность. Творческое противоречие, заключенное в человеке, сводит воедино и ставит во взаимную зависимость плодотворность разумной деятельности и эмоциональную насыщенность, связывая их через высокий уровень жизненной энергии. Не может пламя полыхать в бумажном стаканчике, но и бессмысленна косная масса пустого сосуда.
Подобным образом Ефремов легко переходил от общего к частному, вскрывая за внешним разнообразием морфологическое родство структур. Он пришел к чеканному выводу: «Чем труднее и дольше был путь слепой эволюции до мыслящего существа, тем целесообразнее и разработаннее высшие формы жизни и, следовательно, тем прекраснее». («Туманность Андромеды»).
Красота предстает в таком случае инстинктивно понимаемой высшей мерой целесообразности для любой вещи или явления, наилучшим сочетанием противоречивых элементов. В этом ее воспитательная функция, побуждающая находить гармоническую соразмерность во всяком движении внешнего мира и собственной души.
Любовь к природе у Ефремова была далека от сентиментальности, когда он указывал на необходимость глубокого с ней общения. Он знал всю мучительность и безысходность неразумной жизни. Страшный путь горя и смерти — чудовищная цена, на какую способна лишь стихийность естественного отбора. Ясно, что наделенный разумом человек не может механически перебирать варианты, обустраивая свое творение — общество: слишком велика его ответственность перед бесчисленными поколениями, канувшими в безвестность инфернальной жизни, теряет тогда смысл его разумность. Но притупление внимания к природе свидетельствует об остановке развития. Разучаясь наблюдать подвижный покой природы, он теряет эту подвижность внутри себя, теряет способность обобщать, без чего невозможно развитие научной мысли и дисциплина чувств.
Строгая закономерность форм прекрасного является ключом, открывающим путь к бездонному разнообразию мира. Жизнь, расходящаяся веером противоречивых устремлений, создает напряжение творящих сил и на самой вершине ее вздыбленной взлетающей массы замирает на миг в текучем просветленном покое, раскрывая перед утонченным сердцем неуловимость истинного совершенства.
В отношении красоты, созданной человеком, огромную роль приобретает сознательное развитие художественного вкуса, тот новый виток скручивания спирали развития, что позволяет избежать увлечения надуманными формами искусства и отличить ремесленную поделку от настоящего мастерства.
«Произведения искусства для меня не существует, — писал Ефремов, — если в нем нет глубоко прочувствованной природы, красивых женщин и доблестных мужчин». Мутная волна, захлестнувшая искусство XX века, заставляла оттачивать культурологические формулировки.
Патологические, извращенные характеры заполнили страницы бестселлеров, мода на дробный, детальный психологизм привела к нездоровому акценту на теневых сторонах личности. В лабиринтах кричащего фрейдовского натурализма и фасетчатой надэмоциональной абстрактности все светлые черты — цельные по своей природе — чудовищно опошлились, низведенные до примитивности инстинкта моллюска, приобрели характер трагического фарса. Средний человек, атакованный со всех сторон деструктивными изображениями, преподносимыми в качестве «последней правды», оказывался морально подавлен, деморализован в буквальном смысле этого слова, или превращался в циника. Более того, он становился склонен верить именно плохому, в чем убеждал его повседневный опыт. Зло в условиях стихийного общества всегда рельефнее и убедительнее. Но, механически отражая действительность, такое искусство создает порочный круг, замыкая текущий момент и усугубляя его беспрестанным воспроизводством отжившего.