"Бог являлся ему, Бог, не имеющий ни формы ни образа, тот бог, который выше разума. Я сам, Порфирий, приблизился однажды в жизни к этому богу и соединился с ним. Мне было шестьдесят восемь лет. Именно это единение составляло цель всех желаний Плотина. В то время как я пребывал с ним, он четыре раза испытывал это божественное наслаждение… То, что происходит при этом, невыразимо…"
Поэтому крайне интересно узнать из уст самого Плотина о впечатлении этого состояния. Особенно поражает нас здесь чувство ужаса, испытываемое душой, которая приближается к Единению с божеством и не может долго выносить подобного напряженного состояния. "Здесь, в этом мире, душа, приближаясь к тому, что не имеет формы, каждый раз бежит, - она страшится видеть перед собой только ничто…" ().
И я думаю, читая эти строки, о смертельном ужасе, который переживал юный Вивекананда в его первые посещения Рамакришны, когда проникновенный учитель впервые позволил ему испытать головокружительное соприкосновение с бесформенным Абсолютом.
"Душа, - продолжает Плотин (и дальнейшая часть его описания может быть отнесена к тому, что переживал Вивекананда), – нисходит обратно с радостью, она падает, пока не встретит какого-либо воспринимаемого чувствами предмета, на котором она останавливается и отдыхает..." (VI, 9, 3-9, 10).
Дж. А. Саймондс говорит также: "… Пространство, время, чувство исчезали постепенно и быстро… Мир терял всякую форму и содержание. Но мое "я" продолжало существовать во всей своей ужасной остроте, с тоской чувствуя, ощущая с тревогой, что вот-вот действительность исчезнет, как лопается мыльный пузырь… Страх близкого уничтожения, невыносимое ощущение, что это момент последний, что я достиг края пропасти, достоверного сознания вечной прозрачности, - оторвали меня от моего сна… Первое чувство, которое вернулось ко мне, было осязание… Я был счастлив, что спасся из бездны…" (Одно из многочисленных современных свидетельств, приводимых Вильямом Джемсом, в главе "Мистицизм" его Религиозного Опыта.)
Но великий мистик, подобный Плотину, не успев коснуться ногою земли, снова мечтает лишь о том, от чего только что бежал… Это смертельное головокружение не перестает его притягивать. Душа, изведавшая страшное Единение, жаждет обрести его вновь. И она возвращается к Бесконечному.}
Я уже достаточно сказал, чтобы возбудить во всяком индусе желание ближе узнать своего брата иогина, который в последний час Греции, в величественном закате солнца, сочетал Платона с Индией. И этот божественный брак, где эллинский гений был мужем, обладавшим Киртаной - вдохновенной вакханкой, дал ее мыслям красоту порядка и мудрой гармонии, в силу которой она является одной из наиболее совершенных мелодий духа. Первым плодом этого союза была великая христианская Мистика первых времен.
На дальнейших страницах я попытаюсь набросать образ (весьма несовершенный) наиболее прекрасного, по моему мнению, представителя этой христианской мысли первых веков, в которой величественно сочетаются Восток и Запад: Дионисия Ареопагита.
Я уже много раз имел случай отмечать в этой книге аналогии или даже родственные черты между учениями индусской мистики и христианской мистики в ее великие часы. Это родство становится все более поразительным по мере приближения к источнику христианства, {Благодарное поле для иронии представляет то ожесточение, с которым некоторые неофиты западного литературного католицизма стараются в настоящее время указать на опасность, грядущую с Востока, противопоставляемого ими Западу. Между тем вся та вера, на которую они ссылаются, пришла именно с Востока, и в ритуале первых веков, как он описан у Дионисия Ареопагита, Запад изображается учителями веры в виде "области тьмы", против которой оглашенный воздевает руки в знак анафемы и плюет на Сатану трижды (ср. Книгу об Экклезиастической Иерархии, II, 2, 6).} и я хочу это показать моим восточным читателям. Для них это будет еще полезнее, чем для западных моих читателей: ибо я убедился, что индусы слишком недостаточно знают чудесные сокровища нашей европейской христианской метафизики. {В этом повинны отчасти политические условия, ставящие между Индией и Европой непроницаемый экран владычества британцев, по духу своему наименее доступных обаянию великой католической мистики (или даже христианской мистики долютеранского периода), как, впрочем, и обаянию музыки, в глубоком смысле немецких мастеров, – тоже мощного источника интуиции.}