Муниципалитеты крупных городов, исполненные веры в прогресс, не жалели денег на строительство публичных библиотек, музеев, оперных и драматических театров. Разбиваются для публики сады и парки, где горожане проводят досуг, — можно вспомнить московские Воробьевы горы, берлинский Тиргартен, парижский Булонский и Венсенский лес, лондонский Гайд-парк, нью-йоркские Центральный парк и Кони-Айленд.
Предприниматели строили гранд-отели и огромные универсальные магазины с твердыми ценниками — навыки торговаться с продавцом постепенно уходили в прошлое. На рубеже XIX–XX вв. открываются новые здания парижских «Galeries Lafayette», лондонского «Harrod’s», берлинского «Kaufhaus des Westens», нью-йоркского «Macy’s», московских Верхних торговых рядов (ныне ГУМ) и магазина Мюра и Мерилиза (ныне ЦУМ), петербургского Пассажа на Невском проспекте. Символом динамичной современности стали газеты, под издательства которых отводятся огромные представительные здания, прославившие эти издания не меньше, чем их знаменитые репортеры, такие, как москвич Владимир Алексеевич Гиляровский (1855–1935) и немецкоязычный пражанин Эгон Эрвин Киш (1885–1948).
Соразмерная человеку застройка XIX столетия привлекает наших современников больше, чем застройка века XX, даже задуманная с самыми лучшими целями, — вот чем, скажем, барон Осман отличается от градостоителей-вандалов второй половины XX — начала XXI в. И в наши дни именно инженерно безупречные доходные дома XIX — начала XX в., пусть не всегда, в сравнении с аристократическими палладианскими усадьбами, являющимися архитектурными шедеврами, не находят себе равных с точки зрения удобства для обитателей.
Впрочем, не все ценили новое жилье: композитор Сергей Иванович Танеев, переезжая в 1891 г. в московский особняк на Сивцевом Вражке, выбрал, по словам современника, «возможно более старомодную берлогу и по возможности без всяких культурных удобств, вроде водопровода, канализации, а тем более отопления (электричества тогда еще не было)… “Я терпеть не могу зависеть от чего-то мне неизвестного, — мотивировал он свой перманентный отказ от благ цивилизации, — а вдруг водопровод испортится? То ли дело водовоз — я ему дам на чай, и он мне всегда привезет воды”».
Помимо промышленных городов возникают города — узловые железнодорожные пункты; к концу столетия расширилось число городов-курортов, в основном приморских. Особый мир представляли собой шахтерские города центральных графств Англии, Рура, Лотарингии, Силезии, Моравской Остравы, Донецкого бассейна, Аппалачских гор.
В ряде городов к началу XIX в. уже существовала культура городских низов — достаточно вспомнить неаполитанских лаццарони, парижских санкюлотов, лондонских кокни, но в основном новые мегаполисы заселяли вчерашние крестьяне, подобные чеховскому Ваньке Жукову. Приезжавшие на заработки крестьяне не всегда брали с собой семьи: так, в 1902 г. 56,1 % населения Москвы (более 1,092 млн человек) составляли мужчины. Новым горожанам, привыкшим дома работать на земле самостоятельно, было тяжело приучаться к регламентированному фабричному труду на хозяина в строго определенные рабочие часы. С нарушениями дисциплины жестоко боролись системой штрафов. Основной прием пищи передвигался с полудня на вечер (в том числе поэтому английское и французское dinner, когда-то означавшее «обед», стало «ужином»).
В России в 1910 г. в среднем по величине городе проживали 25 тыс. человек, примерно по 9-10 человек в доме, было 12 церквей, 13 учебных и одно благотворительное заведение, 35–36 трактиров и 18–19 питейных заведений. Улицы 87 % городов вечером освещались, в каждом пятом городе имелся водопровод, каждом двадцатом — канализация. В 60 % городов были типографии, в 26,7 % был проведен телефон. В каждом втором городе существовала публичная библиотека, в каждом третьем — театр. В эмиграции уроженец Елизаветграда (ныне Кировограда) Херсонской губернии, писатель Дон-Аминадо (1888–1957) с ностальгией вспоминал: «Есть блаженное слово — провинция, есть чудесное слово — уезд… в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, а в лиловом бреду изнемогала сирень, а любимейший автор — его читали запоем — был не Жан-Поль Сартр, а Всеволод Гаршин».