Несколько недель спустя я узнал, что, как только кончится учебный год, Норма с Мег переедут в Бруклин. Норма выйдет замуж за Возилу Джо, как она его называла, и они будут жить в частном доме в районе Бенсонхерст, а где это, я даже и понятия не имел.
— Такие дела, Эдгар, — подытожила сказанное Норма. — Только одно плохо: очень уж нам будет не хватать тебя!
Я изобразил равнодушие. Мег тоже, казалось, не видела впереди ничего удручающего; выказывать по этому поводу сожаления мы предоставили Норме.
Но вот настала последняя неделя занятий, когда то и дело отпускали с полдня, потом праздник класса, потом учебный год кончился, и Мег исчезла. Я ходил в парк, на то место, что против их дома, и смотрел на окна. Занавесками не задернуты. На стенах пятна солнца — квартира явно пуста. День или два спустя мать спросила меня, скучаю ли я по своей подружке, — пыталась, видимо, посочувствовать, но для меня это прозвучало бестактностью: разве же можно так бередить раны! Я сказал, что нисколечко не скучаю.
— Что ж, во всяком случае, хорошо, что они тогда сводили тебя на Всемирную выставку. Кем, ты сказал, работает ее мама?
— Этим, как их, экскурсоводом, — ответил я. — Там такие есть женщины в форме, всем все показывают, ну и она тоже.
Норма говорила мне, что, когда они на новом месте обустроятся, она известит меня, и я к ним приеду в гости. Это обещание я принял как-то не всерьез — все-таки Бруклин не ближний свет, нормальные люди туда не ездят, прямо чуть ли не заграница. Я знал, что у них там есть бейсбольная команда под названием «Ловкачи», но я от этих самых «Ловкачей» был не в восторге. Болельщики ценили их в основном за агрессивность, будто это шайка шпаны. На карикатурах в спортивной прессе они изображались на поле небритыми и с сигарными окурками в зубах. Они как бы воплощали собой облик своего района: грубы, необузданны, кичатся неотесанностью, — какие-то пригородные хулиганы. Оно бы еще и ладно, но при этом масса претензий — будто бы это и есть дух Нью-Йорка. Сам я болел за команду «Янки». Мне нравилось спокойное изящество Джо Ди-Маджио, отчаянная храбрость Томми Хенрика. Да и Билл Дики тоже — крепкий профессионал, сильный и справедливый. Такими были все «Янки» — и Ред Раффинг, и Джо Гордон. Хорошие игроки, у которых все мысли о том, чтобы как можно лучше отыграть матч, мастера высочайшего класса, и при этом скромные — никогда не станут спорить с арбитром или работать на публику. Когда им приходилось туго, они не жаловались, а только начинали вкалывать еще сильнее. В них чувствовалась культура, и держались они уверенно, но спокойно и без наглости. Вот это действительно уровень, достойный воплощать дух Нью-Йорка. Не то что какая-то шантрапа.
Мег в самом деле написала мне письмо, потом второе, а я все никак не мог ответить. Откладывал, давал себе обещания написать, но не писал. Новой моей страстью был бейсбол, и я не надеялся, что это ей будет интересно. Я любил слушать матчи по радио. Даже когда играли не в Нью-Йорке, подробности игры сообщались по телеграфу в нью-йоркскую студию, и комментатор считывал игру прямо с телеграфной ленты, но так, словно он ведет репортаж с поля. Мне это было интереснее самой игры. Сквозь гомон толпы стук биты по мячу, потом шум, свист, вопли. Слышно, как трещит телеграфный аппарат, а все равно комментатор заставит тебя вообразить картину игры. «На маунд подающего выходит Джо Мак-Карти, как всегда вперевалку… Та-ак, менеджер команды забирает у Лефти мяч, показывает ему на площадку запасных. Что ж, Лефти Гомец сделал свое дело. Медленно идет к ограждению. Надо же, как принимают его бостонские болельщики! Он приподымает кепи».
Я разыгрывал свои собственные бейсбольные матчи при помощи карт или игральных костей. Тузы обозначали пробег по всем четырем базам, короли — по трем, дамы — по двум, валеты и десятки — попадание в одну базу, поскольку в игре такое случается чаще. На самодельном табло я вел счет, придумывал имена для игроков и вычислял каждому соотношение попаданий и промахов. Пока мой приятель Арнольд не уехал в лагерь, мы устраивали турниры во дворе школы. Игра была трудна для нас, но мы некоторые правила изменили, чтобы было полегче. Маунд подающего расположили ближе к стене двора. И только один аут на команду за иннинг, иначе первый номер подавал бы весь день. Подавать было гораздо легче, чем принимать мяч. Целыми часами на солнышке в огороженном сеткой необъятном пространстве двора школы шла нескончаемая игра.
На Магистрали я никого не знал, а когда в июле заходил на свою старую улицу у подножия холма, редко кого там заставал. По большей части все разъехались на лето. Отец изо всех сил старался утвердиться на новой работе и не мог позволить себе увезти нас отдыхать. Мать была рада, что мы переехали, — по крайней мере так наши трудности скрыты от глаз соседей. Мы часто ходили в кино, иногда все втроем, но чаще только я и мать. Фильмы про любовь, которые ей нравились, мне были скучноваты, ну, разве что кроме комедий. Любимых киноактеров-мужчин у нее не было, она их всех поголовно считала болванами. Но актрис любила и восхищалась ими. Ее привлекало в них изящество и ум. Ей нравились женщины с хорошей речью и независимой манерой держаться. Она взяла за правило смотреть каждый фильм, в котором играла Лоретта Янг, или Маргарет Салливен, или Айрин Дан, или Розалинд Рассел. Моей любимой актрисой была Фей Рей и еще одна красивая женщина, которую я видел только раз или два, но очень полюбил, — ее звали Френсис Фармер. В одном из фильмов Френсис Фармер играла сразу две роли — матери и дочери. Чем-то она напоминала Норму.
Отец, если и шел в кино с нами вместе, никак не мог высидеть до конца весь сеанс. Но кинохронику смотрел с интересом. Мне он говорил, что даже во время рабочего дня, когда у него выдается свободный часик, он заходит в один из хроникальных кинотеатров и смотрит новости, а иногда и что-нибудь про путешествия. Ему всегда нужно было знать, что кругом происходит: идти в ногу с веком ему было куда важнее всяких развлекательных историй.
Раз или два на уикенд приезжал домой Дональд, брал меня с собой на пляж или в кино. Он был очень доволен жизнью, был добрый и не жалел денег. Накормил меня однажды обедом в китайском ресторане. Показал свой телеграфный ключ — хитроумного вида приборчик в черной коробке. Вынул его и продемонстрировал в действии. На вид вроде вилочного камертона, положенного набок. Нажимать, как в ключах старого типа, там ни на что не надо, а надо побалтывать рычажок между большим и указательным пальцами, и скорость передачи сигналов тем самым удваивается. Я задавал Дональду предложение из книжки, и он отстукивал его чуть ли не с той же скоростью, как я читал. Он рассказал, что у каждого радиста со временем вырабатывается свой собственный стиль передачи, узнаваемый не хуже личной подписи. Мне это показалось интересным. Я решил изучить азбуку Морзе. Там все записывается в виде точек и тире. Точка-тире значит «а». А что, вот возьму да и напишу Дональду письмо все целиком азбукой Морзе!