— Я не одинок, я живу так же, как все.
— За тобой нужно присматривать, ухаживать. Когда тебе станет лучше, может, поживешь какое-то время за городом?
— Не знаю… не думал об этом.
— Я беспокоюсь, не буду скрывать. Может быть, и зря; но сам посуди: ты ушел от нас так давно. Я мало что о тебе знаю. Из нового — только крохи, вырванные у твоей сестры. Зачастую я оставляю тебя одного, потому что у меня такое ощущение, будто мое присутствие… Да, я боюсь, что я лишняя, разве это не печально?
В ее голос снова просочились слезы, превращая его в нечто постыдное, старое, голос плакальщицы.
— Почему ты спросил, боюсь ли я тебя? Что навело тебя на эту мысль?
— Ничего, я ошибся.
Не глядя на нее, я протянул ей руку. Она нежно взяла ее, хотя и с некоторым смущением.
— У тебя красивая рука, — сказала она, — почти как у девушки.
Пока она говорила это, я услышал какой-то звук: рядом с самым кряжистым деревом, почти скрывшись за его стволом, виднелось красное пятно платья, неподвижное, будто упавшее с дерева, едва заметное и в то же время слишком зримое, словно, глядя на него, ты видел нечто лишнее. Я хотел было убрать руку, мать, ни о чем не догадываясь, пыталась ее удержать, гладила ее, успокаивала, но, в свою очередь поняв, кто там, она не просто меня отпустила, а поспешно оттолкнула.
— А, ты здесь, — сказала она. — Ты, значит, уже кончила работать?
Красная ткань слегка напряглась, сплавилась в холодное, невозмутимое виде́ние, которое не смогла бы отодвинуть или отстранить никакая угроза — быть может, потому, что оно и без того пребывало бесконечно в стороне.
— Сегодня суббота, — сказала Луиза. Она осталась рядом с деревом, не глядя ни на меня, ни на мою руку, с которой я не знал, что делать, как будто все это уже было стерто, раздавлено гранитом ее суждения.
— Ты водила его утром к себе в комнату?
— Да.
— Как погляжу, ему разрешено проникнуть в твое святилище. А почему вы выбрали подобный час?
— Потому что он меня об этом попросил — и для того, чтобы избежать кривотолков, если бы удалось не предать этот случай огласке.
— До чего же ты странная, — сказала мать смущенным и в то же время спокойным голосом. — Ты говоришь только то, что другие сказать постеснялись бы. Это гордыня, это чтобы смотреть на меня свысока? Впрочем, ты же все равно не говоришь правды.
— Я знала, — сказала Луиза, — ты будешь недовольна, что он туда возвращается.
— Почему? Вы вполне можете поступать, как вам нравится. Я уже давно смирилась с тем, как вы себя ведете. Вы всегда держались от меня в стороне. Унижения — да, я была достаточно близко от вас, чтобы им подвергаться. Я была вашей матерью только для того, чтобы меня можно было ранить, оскорбить. Вы заставили меня стыдиться; да, это правда: благодаря вам я узнала, что такое стыд. Но вы будете за это наказаны, я это чувствую, мы все вместе будем наказаны из-за озлобленности этой…
— Замолчи, — тихо сказала Луиза.
Я не хотел всего этого слушать. Мне показалось, что мать назвала ее паучихой. Это верно, когда она была помоложе, она походила на маленького красного паучка. Однажды я видел такого на самшите или, может быть, на ветке кипариса. Крохотный паучок, этакий прыщик; я очень долго наблюдал, изучал его: забравшись на влажный листик, он не шевелился, он, казалось, был не способен сплести даже самую крошечную паутинку; я счел его до крайности странным и даже красивым. В конце, желая к нему прикоснуться, я его раздавил.
— Все время секреты, — сказала мать, — и, по сути, что за секреты? Просто ерунда.
— Замолчи, ты распорядилась своей жизнью так, как хотела.
— Моя жизнь! Что вы можете сказать о моей жизни? Естественно, вы спешите меня осудить; вы ничего не знаете и судите со всем своим неведением, со всем бессердечием. А ты, ты считаешь себя выше других, только ты справедлива, верна, средоточие всех добродетелей.
— Замолчи, — тихо сказала Луиза.
— Ты не должна говорить: замолчи. Возможно, для тебя было бы лучше, чтобы я замолчала или забыла кое о чем. Нет, ты не средоточие всех добродетелей, отнюдь: говорю тебе это не со злобой, а с печалью, потому что это печально, у тебя плохой характер, в тебе есть что-то дурное, и то, что произошло наверху, — да, действительно, лучше замолчать. Но, по крайней мере сегодня, оставь своего брата в покое, с ним нужно быть бережнее. Что у тебя на уме? Что тебе нужно? Боюсь даже представить.
— Замолчи, — тихо сказала Луиза.
Красная ткань, вновь обретя зримость, с тихим звуком перебиралась от дерева к дереву. Странный звук, этот шорох ткани. Он влек меня за собой. Я встал, чтобы пойти следом.
— Ты уходишь, — робко сказала мать.
— Да, по-моему, пора вернуться в дом.
— Побудь еще чуть-чуть, буквально минутку. Я сожалею обо всех этих, таких неприятных, сценах, но не надо преувеличивать их значение. Луиза сходит с ума от гордыни, она такая необузданная. Когда ей говорят о ее плохом характере, она отвечает: «Я холодна и лицемерна», потому что однажды я упрекнула ее в лицемерии и холодности. Но она скорее как пламя. В сущности, я ее не понимаю. У нее представления маленькой девочки, только и всего. Она когда-нибудь говорит обо мне?
— Иногда.
— И наверху, как это получилось? Уже десять лет, как я туда не заходила. Ни я, ни кто-либо другой. Никто не имеет права туда проникнуть, даже кошки. Это ребячество, она как маньяк.
— Даже кошки?
— Да. Что ты на это скажешь? Я, пожалуй, расскажу тебе кое-что по этому поводу, историю, случившуюся два или три года назад. У нас тогда был великолепный кот. Ты же помнишь это, своего… в общем, кошек здесь всегда любили. В виде исключения — ибо, как правило, животные ее не любят — этот кот страстно привязался к Луизе; к ее неудовольствию следовал за ней по пятам; едва ее заметив, спускался со своего трона и устремлялся к ней. Она, как водится, не обращала на это ника-кого внимания. В один прекрасный день он исчез, и никто его больше не видел. Что с ним случилось? Его не украли, он никогда не уходил, не покидал дом, разве что выбирался иногда в сад. У меня нет доказательств, но…
— Ну?
— Я уверена, что, постоянно слоняясь за ней, ему удалось пробраться в ее комнату. Консьерж утверждает, что однажды ночью слышал жуткое мяуканье.
— Она убила его, — сказал я категорическим тоном.
— Что? Она тебе что-то сказала? Она говорила об этом коте?
— Вот что произошло. Однажды ночью она проснулась, почувствовав, что в комнате рядом с ней кто-то есть. Она не встала, не пошевелилась, хотя наверняка очень испугалась. Она не подумала ни об этом животном, ни о ком-то из домочадцев: как кто-то здешний мог проникнуть в ее всегда закрытую комнату, в эту пустынь? Она часами оставалась в полной неподвижности, чувствуя рядом с собой лишь присутствие кого-то, кто явился не обычным путем, кто явился в тени и как тень, кого она, может быть, ждала давным-давно. Кто это был? С кем, она думала, что провела эту ночь? Это предстояло разгадать. Утром она увидела кота и зарубила его топором.
— Это она тебе рассказала?
— Так все сложилось. Она мне так сказала.
Я вернулся к себе в комнату. К вечеру я тихонько приоткрыл дверь, я вслушивался в странный шум, шушуканье, словеса бумаги, когда та с осторожностью мнется и разрывается. Я скорчился в темноте. Шум прекратился, но что-то продолжало примериваться к тишине: шуршание ткани, слабый плеск воды или, скорее, приближение голоса, да, попытка, скромная и терпеливая, подобраться ближе к речи. В этом не было ничего тревожного, и если я испытывал легкое опасение, то, напротив, из-за того, что тут присутствовало нечто слишком спокойное, небывалое, настолько это умиротворяло, более мудрое, чем любая мудрость: рассказ, полный и завершенный, о всех событиях нескончаемого дня. Внезапно шум прервался, я заметил почти открытый рот, так же полуоткрытые глаза, еще блуждающие и неспособные видеть, — вплоть до момента, когда шум, полностью прекратившись, обратился в четкий, направленный на меня взгляд, столь же спокойный и столь же серьезный, как и шум, взгляд покладистый, сдержанный и с виду сердечный, но ничего более.
— Ну хорошо, — сказал он, не отводя руки от лампы. Потом выпрямился и встал.
Меня поразило, насколько он мал ростом. Он, должно быть, был на редкость силен, и даже его голова, широкая и массивная, показалась мне опасно крепкой. Он подошел, чуть подволакивая ногу.
— Извините, — сказал я, — я услышал шум и стал вслушиваться.
Он протянул мне руку.
— Да ничего, я сам виноват.
Я не выпрямлялся, я рассматривал эту совершенно белую руку, исполненную исключительного изящества и изысканности, если учесть, насколько брутальным был его облик.
— Когда мне предстоит работать вечером, я стараюсь поспать пару минут перед ужином.
Я снова посмотрел на него.