Я посмотрел на нее.
— Вам не кажется странной эта история?
— Нет, — сказала она, поразмыслив, — не вижу в ней ничего такого.
— Ну да, так и есть; и тем не менее этой ночью она показалась мне просто невероятной. Я сказал себе: почему этот человек совершил кражу? Он взял что-то — предположим, что он действительно это сделал, — не имея на это права, это очевидно. Как такое возможно? Несколько минут я пребывал в полной растерянности, я больше ничего не понимал. Меня донимала идея, что если я ошибаюсь в этом пункте, то ошибаюсь во всем. И вдруг забрезжил свет. Я вспомнил, что там не было настоящего прегрешения, человек украл, но все же был человеком; и полиция вполне могла бы бросить его в тюрьму, в этом больше не было настоящего осуждения. Речь шла лишь о симуляции, своего рода игре, чтобы пустить закон в обращение, чтобы напомнить каждому глубину, незыблемость свободы. И там, и здесь это один и тот же человек, поймите: кричать «Держи вора!» не имеет, стало быть, смысла, по крайней мере такого, какой в это вкладывают, а означает просто — мы обладаем истиной, миром, правом, и вот этот человек крадет не потому, что пребывает вне правосудия, а потому, что государство нуждается в его примере и что время от времени нужно открывать скобку, через которую устремляется история, прошлое.
Она повернулась и посмотрела на маленькие электрические часы, было около полудня. Я спросил ее, не перекусит ли она со мной где-нибудь поблизости, прежде чем вернуться в мастерскую. В этот час площадь была оживленна и шумна. Медленно проезжали автомобили. На тротуаре ждали прохожие, ничего не говоря, покорно смиряясь с неизбежностью правил. Когда я увидел, как она сидит рядом со мной, собирается поглощать ту же пищу, что и я, совершать те же жесты, разглядывать тех же людей, я был ошарашен. Это было нечто большее, нежели удивление. Я всегда предчувствовал то, что здесь происходило; я знал, что мы живем все вместе, отражаемся друг в друге, но с ней это совместное существование становилось головокружительной и неистовой достоверностью. Во-первых, у меня было доказательство этому, я мог с ней говорить: то, что я изрекал, вполне соответствовало, стало быть, общему мнению, той газетной мудрости, которая подчас проходила у меня перед глазами как рассказ из каких-то других времен. Но к тому же подоспело и совершенно иное впечатление. Обычно все вокруг диктовало мне чувство, что закон пребывает в непрестанном движении, что он бесконечно переходит от одного к другому, проникая повсюду своим равномерным, прозрачным и абсолютным светом, освещая каждого и каждый предмет всегда отличным и тем не менее тождественным образом, — и, чувствуя это, я то был восхищен и упоен, то спрашивал себя, не мертв ли я уже. Но ныне, то есть теперь, когда я смотрел на ее руку, довольно красивую руку с ухоженными ногтями, большую и сильную, под стать ей самой, я не мог представить, что эта рука подобна моей, как не мог и поверить в ее единственность и неповторимость. Смущало то, что если взять ее, коснуться ее определенным образом, да, если бы мне удалось коснуться этой плоти, этой кожи, этой влажной пухлости, вместе с ней я коснулся бы и закона, который там пребывал, это было очевидно, который, быть может, помедлит тогда здесь таинственным образом, задержавшись для меня на какое-то время в отрыве от мира.
Осознав эту мысль, я сделал усилие, чтобы перевести взгляд на ресторан: как обычно, там было полно народа, кое-кого я узнавал, одних — чисто внешне, других — потому, что некогда перекинулся с ними несколькими словами, там даже был один из моих коллег по работе. Но происходило нечто странное: никто не смотрел на меня, не замечал, казалось, моего присутствия, будто там никого не было и вокруг нас раскинулась лишь шумная пустота, настоящая пустыня, вульгарная и гадостная. К этому добавлялось молчание, которое с тех пор, как мы сели за стол, постепенно становилась неловким. Моя соседка ела с аппетитом и даже прожорливостью: она жевала, глядя прямо перед собой, с серьезным лицом, безразличными глазами. Я испытывал странное чувство, глядя, как она, обратившись в безликий рот, жует и пережевывает, без внешнего удовлетворения и все же по глубокой, неудержимой потребности, идущей из недр ее чрева. Чем больше я ее рассматривал, тем отчетливее видел, под каким странным углом она предстает. Но ви́дение было тут ни при чем, речь шла не о чем-то зримом, а о более глубоком видоизменении, в некотором смысле еще грядущем, которому, чтобы осуществиться, требовалось нечто большее, нежели взгляд, — сближение с моей рукой, например. Это казалось мне неотвратимым. Ее лицо несло на себе неминуемую перемену, которая произошла бы через меня, благодаря мне, если бы я только пошевелился. Я прикрыл глаза. Медленно наклонился к ней. Да, теперь должно было что-то произойти. Она слегка заколебалась, затем, посмотрев мне в лицо, улыбнулась. Я покрылся потом, я прижал к себе руки, так меня трясло. Она произнесла несколько слов, вероятно: «Вы не едите». Потом продолжила со мной разговаривать, речь шла о ее работе, о клиентах, которые к ней приходили, я отчетливо расслышал слово «семья». Меня снова охватило желание, безумное желание в свою очередь заговорить с ней.
— Я запутался со своей семьей, — сказал я, не сводя с нее взгляда. — Мой отец умер, мать вышла замуж второй раз. Я довольно часто вижусь с сестрой. Когда я заболел, мать пришла в клинику меня навестить и предложила перебраться к ним. Родители живут на юге города, там у них вилла с просторным домом, по крайней мере он мне таким помнится, ибо я туда давно не возвращался. У вас есть семья?
Она сказала, что у нее еще жива мать.
— Мать? Она занимается вами? Я имею в виду, каковы ваши с ней отношения, близки ли вы друг другу? Рассказываете ли вы ей обо всем, что делаете?
Она пожала плечами.
— Нет, естественно.
— Я был в этом уверен. Вы лжете ей, это неизбежно. Послушайте, мне не следует возвращаться домой, а мать, я чувствую, будет меня к этому принуждать. Она слишком настаивает. И уже впутала в свои игры мою сестру. Она властна и упряма. Это жуткая перспектива, вам не понять почему. Обещайте, что поможете мне остаться в своей квартире.
— Но постойте, — сказала она, — в чем, собственно, дело? Вы же свободный человек.
— Да, я свободен, но что, если я заболею? Вы не представляете, до какой степени я боюсь, что вновь накатит болезнь. Вы никогда не болели? Ты проходишь через нечто фантастическое: это постоянное искушение, больше не понимаешь, о чем идет речь, не узнаешь людей и в то же время бесконечно лучше все понимаешь. Больше никакого начала, все предстает в спокойном законченном свете, и точки зрения всех и каждого совпадают, исчезли, вы понимаете?
— Что с вами? — сказала она, толкая меня локтем. — Осторожнее, вы слишком возбуждены.
Я впился взглядом в ее глаза, это было мгновение надежды, необычайной силы. Я отчетливо ощущал, что сказав это, снова достиг ключевого момента своего существования.
— Это бред, — сказала она.
— Да, бред, — сказал я, останавливаясь. — Ужас в том, что потом, когда он проходит, думаешь, что потерял сознание и стал могилой глупости и ничтожества. Вы вставали с постели, рассказывала мне медсестра, и без остановки вышагивали вокруг стола. Что за глупость, не так ли? И однако, это имело свой смысл, уверяю вас, и даже было необыкновенным символом. Что не мешает болезни быть пагубным происшествием, катастрофой: больше не улавливаешь закон, его созерцаешь, и это плохо. В подобный момент моя мать могла бы с легкостью забрать меня к себе.
— Вы готовы? — спросила она сердечным и даже ласковым голосом. — Уходим?
— Вы не спрашиваете, почему я отказываюсь перебираться к родителям? Вам же это кажется естественным, не так ли?
— Идемте. — И она встала, потянув меня за рукав.
И тут произошел нелепый случай, повлекший самые разные последствия. Я последовал за ней и, целиком захваченный тем, что хотел сказать, не заметил, что не оставил денег. Официантка перехватила меня у дверей: «А счет?!» Это напоминание привело меня в ярость. Тон был оскорбительным, меня подозревали, что я не хочу платить, тогда как моя забывчивость в компании молодой женщины была проявлением неловкости, простой оплошностью. Чтобы поставить эту кухонную замарашку на место, я гаркнул: «В следующий раз!» И, должно быть, к тому же ее оттолкнул. Тогда она повисла у меня на руке, как будто я был вором, вопя пронзительным голосом, выкрикивая ругательства и тряся меня. Это было невыносимо, комично. Я уже не понимал, что, собственно, происходит. Я видел, что вляпался в постыдную историю, все смотрели на меня. Что я сделал? Возможно, угрожающий жест, намек на удар, чтобы обратить ее в ничто. Но она ответила на это с невероятным проворством и со всего маху отвесила мне затрещину. Я наполовину ослеп, потом швырнул ей свой бумажник и вышел.