Тебя уводят, увозят… Сердце в груди сжимается, и тебе хочется говорить, рассказывать. Щепотка раздробленных историй, развеивающийся в морском воздухе песок. Очень полезно говорить, когда вода подступает к самому горлу, даже если слова превращаются в непонятное булькание и захлёбывание. На поверхность поднимаются, а затем лопаются пузырьки, вышедшие изо рта нырнувшего перед тобой. На море ты обязан топить женщин, насильно опуская под воду девичьи головки. Этого нельзя было делать только в Педочине, так как там действовала система деления на мужскую и женскую половины.
Произнесённые в потёмках слова, застрявшие в сети, а потом пропавшие в водовороте рыбёшки. В набитом до отказа такими же, как ты, сонными до полусмерти, но при этом бодрствующими людьми, вагоне, ты можешь признаться в любом бесчестии, реальном и выдуманном. Чувствовать себя собранным в трюме корабельным мусором сродни удовольствию. Запрещено выбрасывать отходы за борт, нельзя нырять ночью, кидаться во мрак. Запрещено пересекать границы преисподней и осквернять божественность Ники Самофракийской, профанировать чудовищные тайны богов, недоступные смертным. «Петь же о них нам не должно[62]». Однако же доставляет некое злорадное удовлетворение раскрывать все невысказанные секреты в непроглядности трюма неизвестно куда везущего тебя корабля: ты не видишь лиц, святотатство и кощунство анонимны, и рассказываешь обо всём, что когда-либо видел и чего видеть не должен был, если бы во главе мира действительно стояли светозарные боги Олимпа, а не древнейшие божества Никта и Эреб из царства мёртвых. «Эребус» и «Террор» — так назывались последние отбывшие из Хобарта в антарктическую ночь корабли во главе с командором Россом. Каждый повествует свою историю становления, взросления, сексуальной инициации, эпизоды пережитой жестокости и увиденной когда-либо смерти. На Самотраки аргонавты слышат крик Великой Матери, насилуемой и оплодотворяемой змеем, и становятся свидетелями рождения бога, трепета его стенаний, среди крови и гула клокочущих в темном туннеле волн.
Тайна, которую нельзя раскрыть, гнусна и банальна. Мужчиной тебя делает ритуальное прикосновение к грязным сумеркам, тлетворным испарениям болот Стикса, когда ты замечаешь происходящую подлость и тут же свершаешь её сам, когда песок, из которого ты мальчиком строил замки на пляже, затвердевает и становится твоим сухим и инертным сердцем. В прославлении неописуемых тайн Самотраки сказано, что новорожденный священный телёнок, а, может быть, ягнёнок, Загрей разорван на части преданными триединой Богине-Матери разнузданными демонами. «Быстро быков закололи товарищи, шкуры содрали, туши потом разрубили, священные бёдра отсекли <…> на сучьях горящих стали сжигать[63]». Так написано.
Те же, охваченные экстазом, растащили на клочки искалеченный остов, жадно впившись зубами в свежее мясо…
66
«Стоп! Пайки прибыли?» В корзинах, которые нам приносили в обеденные перерывы во время съёмок, мяса было мало. Многие из нас в ожидании поезда из Триеста и отбытия в Бремерхафен участвовали за пару лир в массовых сценах снимавшегося в Колизее фильма; нас одевали то в Неронов, то в обычных людей, то в гладиаторов, то в разъяренных животных на арене цирка. Наконец наступал момент, когда через мегафон объявлялось об окончании эпизода, и мы утоляли зверский голод убогими бутербродами, сделанными так экономно, что даже корка сыра осталась незаметной — лучше, чем ничего. Будучи добычей львов в амфитеатре, тебе самому иногда хочется нежнейший бифштекс. Хотя бы по вечерам, через день. В принципе, мне это удавалось перед очередным возвращением в организованный в Колизее лагерь для беженцев, откладывая из гонорара. В наших руках постоянно был сценарий. Так вот он! Где вы его раздобыли? Мы постоянно повторяли — о Боже, у нас и слов-то не было, — роль следующего дня. «Колизей. Ступени амфитеатра. День. Подталкиваемые насмехающимися стражниками особо отобранные молодые осанистые христиане…» Молодым я, конечно, не был, но вот осанистым и плечистым, видимо, да, иначе я бы до того времени не дожил, после всего того, через что мне пришлось пройти. «…Но ущербные, в плачевном состоянии». Что верно, то верно. «Одеть в гладиаторов».
Несмотря на то, что я вовсе не великий актёр, под которого создают фильмы, та роль была именно для меня. Остальные, с кем я теснился в купе душного вагона, скользящего во тьму, ничего об этом не знали: они прибыли в лагерь для беженцев несколькими неделями позже, когда съёмки были уже закончены. Затем оттуда мы все вместе отправились в Бремерхафен, нас унёс туда летящий сквозь ночь поезд. Теперь киностудия «Чинечитта» снимала новый фильм о гладиаторах, первых христианах и катакомбах, и нас опять позвали, на роль корма для зверей. Идеальная роль.
Крик толпы. Им тоже платят по две лиры и дают сухой паёк на обед. Интересно, сколько получали за каждый возглас тюремщики в Дахау? «Гладиаторы, приготовились!» «Амфитеатр полон жаждущей зрелищ, орущей публики. Нерон в окружении весталок и приближенных занимает своё место. На его лице читается скука, смешанная с возбуждением и жадным поиском эмоций». Одному моему другу из Полы удалось пристроиться на «Чинечитта», где он накропал сотни таких вот сценариев, подписанных потом более влиятельными шишками, зато ему удавалось выжить и существовать за счет такого неблагодарного труда.
«Голоса толпы. Поговаривают, что сегодняшнее веселье будет заключаться в борьбе христиан друг с другом!» «Камера готова». «Гладиаторы в первом ряду с кроткими, страдающими лицами, при полном вооружении, блеск мечей, тесаков, палиц, щитов. Многие молятся чуть слышно. Гул молитвы». Крик из громкоговорителя: «Внимание, начали!» «Съёмка начинается с движения виднеющихся в проёме шлема глаз гладиаторов». Мои глаза. Мир сквозь разрез шлема. Арена. Сверкание лезвия. Отражение солнечных лучей. Слепящий свет. Разрез в шлеме узок — он позволяет видеть лишь часть происходящего, маленький кусочек мира. Только лезвие, а не того, в чью грудь оно входит. Друга или врага. Чья очередь? Скорее, пока не слишком поздно, пока занесённый кем-то клинок не вонзился тебе в живот, пройдя насквозь. «Отражатели направлены на арену». В этом ослепительном свете ничего не видно, как ночью. «Публика затихает в ожидании грядущей схватки».
Все взгляды направлены на арену. Людям нравится наблюдать за резнёй между собой других, за нашей резней. Этот фильм бесконечен. Такова моя в нём роль. Я бы с удовольствием её поменял, но на другие роли меня не брали… за две-то лиры… Всаживающая тебе в бок тесак рука принадлежит другу или врагу? Она тебя защищает или хочет пустить твою кровь? Я не знаю, товарищи, я не знаю. Нужно повиноваться. «Внимание, мотор!» — вновь гремит, отдаваясь эхом, голос из рупора. Чья очередь?
«Ни из героев никто не заметил, что остров знаком им, ни средь ночной темноты долионы не распознали, что воротились назад герои; но им показалось, будто пристал пеласгийский Арес, макрийцев дружина. Быстро доспехи надев, они на приплывших напали. Друг против друга бойцы щиты обратили и копья с той и с другой стороны. Так быстрого пламени сила, вдруг на кустарник сухой напав, бушует пожаром[64]». Я не распознал лиц тех, кто меня избивал: в трюме «Пуната», куда нас в конечном итоге сбросили через люк, я не мог ничего видеть, так как был ослеплён светом отражателей, повёрнутых на нас, на наш вагон, корабль, съёмочную площадку… Перманентная слепота. Невозможность отличить товарища от недоброжелателя. Ещё на съёмках, когда все неподвижно ожидали условленного сигнала, я начал рубить всё вокруг своим картонным мечом. «Стоп! Что происходит? Что творит этот олух?» — орал голос из мегафона. Я видел перед собой удивлённые лица, которые не уклонялись от картонных ударов. «Вон!» «А на заре увидали и те и другие ошибку страшную, непоправимую; тяжкая скорбь охватила тотчас героев мининских[65]». Слишком поздно. Красный восход — это кровавый закат алого флага.
«Какая муха тебя укусила?» — кричал выталкивающий меня взашей из Колизея помощник помощника режиссёра, одновременно пытаясь отобрать у меня щит и доспехи. «Мы вам тысячу раз разъяснили вашу роль! Вы что, не можете даже притвориться христианами хотя бы на пять минут? Ясно, что ты не удосужился прочитать сценарий, три строки, не больше! Но мы же не Урсуса или Нерона просили тебя играть! Знаешь, сколько нам стоит каждая испорченная из-за таких идиотов, как ты, сцена?» Тем временем за моей спиной продолжается: «Мотор!» И происходит всё так, как было написано. Этот тащущий меня неизвестно куда грубиян оказался прав: «Непредвиденное обстоятельство: гладиаторы один за другим бросают на землю своё оружие и щиты, обнимают друг друга и крестят», — так сказано в сценарии. Позвольте мне вернуться туда! Если бы я только знал… Дайте мне тоже их обнять! Товарищи мои, я ошибся, это недоразумение, произошло чересчур много недоразумений, пока мы дрались… «Публика вскакивает, она разозлена до крайности таким поворотом». «Трусы! Позор! Это оскорбление для императора! Скормим их львам!» Я хорошо знаю требующуюся от нас роль: меч на меч, щит на щит, чем сильнее мы уродуем друг друга, тем больше они аплодируют, а иногда, если мы хорошо себя ведём и проламываем головы ближним своим, нам даже увеличивают суточные.
63
Там же. Песнь I, строки 432–435. Буквальный перевод с итал.: «Один отрезал ему голову, остальные оторвали лапы и, пока музыка неистовствовала вокруг них, растерзали божественного младенца и обрызгали аргонавтов кровью его, дабы возвеличить их». Русский перевод и текст Магриса в данном случае не совпадают.