Когда шестидневные гонки завершились в Вель-д’Хив, мы уже были там, готовые бодрствовать всю ночь.
Изредка мы бывали в «Медрано». Когда мой друг Рено приехал из Дижона, мы даже отважились пойти в «Бал Табарен» и «Мулен Руж» — места, вызывавшие у нас отвращение. Но главным источником релаксации было для нас кино. Когда я думаю о наших походах в кино, то мне первым делом вспоминается та замечательная еда, которую мы поглощали перед сеансом. А после отличного обеда — несколько восхитительных минут в баре, с cafe arrose de rhum*. Затем быстрая пробежка среди шума транспорта и людского гомона до ближайшего pissotiere**. Во время перерыва — еще один бросок в бистро и очередное посещение уборной. Дожидаясь, пока раздвинут занавес, мы жевали шоколад с орехами или лизали эскимо. Простые радости, просто идиотские, можно сказать. Завязавшийся по дороге домой разговор мог затянуться до утра. Иногда перед рассветом мы начинали готовить еду, откупоривали пару бутылок вина, а потом, заваливаясь спать, проклинали птиц, звонко распевавших за окном.
* Чашечкой кофе с глотком рома (фр.).
** Уборной (фр.).
Несколько особенно скандальных эпизодов, относящихся к этому идиллическому периоду, я пересказал в " Тихих днях в Клиши" и «Мара-Мариньян», которые, к несчастью, никогда не были опубликованы в Англии или Америке. Странно, что это время всегда вспоминается мне как «тихое». А ведь оно было каким угодно — только не тихим. И все же никогда я не писал так много, работая одновременно над тремя или четырьмя книгами. Я прямо фонтанировал идеями. Авеню Анатоля Франса, на котором мы жили, было далеко не живописным местом, напоминая унылую центральную часть нью-йоркской Парк-авеню. Возможно, наш энтузиазм объяснялся тем, что впервые за много лет мы наслаждались состоянием, которое можно назвать относительной уверенностью в будущем. У меня даже был в течение года постоянный адрес.
После моего переезда на Вилла-Сера воцарилась новая атмосфера. Фред, сменив полдюжины квартир в разных кварталах, обосновался неподалеку, на Импасс-дю-Руе. Поблизости жили и наши общие друзья, Дэвид Эдгар и Ганс Райхель. Вскоре из Греции приехал Лоренс Даррелл. Его появление в нашем кругу вызвало сенсацию. Он нас всех заводил. После Средиземноморья он жаждал окунуться в то, что называл декадентской жизнью Парижа, однако вместо утонченного разврата нашел раблезианский разгул. Если я до колик смеялся в обществе Фреда, то с Дарреллом просто помирал со смеху. Стоило нам троим собраться, как тут же начинался гогот. Во Фреде Даррелла смешило все, особенно клоунада и мимика — он так и заливался смехом. Нашу жизнь на Вилла-Сера он воспринимал как бесконечный цирк. Часто с нами оказывался Эдгар, находившийся тогда в худшей стадии своего прогрессирующего невроза; он выполнял роль амортизатора, втягивая нас против воли в трясины теософии, астрологии, антропософии и прочих удушливых дисциплин. Эдгар редко смеялся. Он разражался долгими монологами, во время которых чертил схемы и диаграммы, объясняя эволюцию человека, его болезни и суля ему славное будущее. Мы очень любили Эдгара и, попав в затруднительное положение, всегда обращались к нему за помощью, но в тех случаях, когда нам не удавалось оторвать его от этих наваждений и с помощью здорового смеха вернуть на грешную землю, мы оставались ни с чем. Спиртное его не расслабляло. Даже если получалось вытащить его в ночной клуб, он и там продолжал анализировать, препарировать, конструировать. Иногда, возвращаясь домой вечером или днем, после обеда, я натыкался на него в каком-нибудь кафе, невинно сидящего со стаканом пива в руке. От Эдгара быстро не отделаешься — даже если вы куда-то спешите. Если вы все же настаивали, что надо идти, он вызывался проводить вас домой. У него всегда была при себе какая-нибудь книга, которую он подсовывал как раз в тот момент, когда вы начинали нетерпеливо ерзать. Книга была непременно новая — он ее только что прочел и ощущал настоятельную потребность поделиться с друзьями. Иногда, надо отдать ему должное, его дар был неплох — по крайней мере пробуждал собственную мысль. Плохо то, что до того, как передать книгу, Эдгар успевал прочесть вам из нее лучшие отрывки, сопроводив чтение подробным комментарием — несомненной импровизацией, страстной и серьезной.