В этой логике насилия есть одна крупная ошибка. Мы забываем, что победители в конце концов всегда проигрывают побежденным. На мой взгляд, чтобы победить Гитлера, Европе надо было ему сдаться. И более того, отдать ему на откуп весь мир. Можешь представить, что случилось бы с его грандиозными планами, не встреть он никакого сопротивления? Гитлер или кто-то другой, кто ищет неограниченной власти, представляет силу только до тех пор, пока ему противостоят. Дайте ему возможность играть роль Бога — тут ему и крышка. Только вообрази, что весь мир подчиняется воле одного человечка, которому предоставлена свобода решать все мировые проблемы! Да он в тот же день скончается от воспаления мозга.
Давай поговорим разумно. Что привело Гитлера к власти? То чувство унижения и несправедливости, которое принес немецкому народу Версальский договор. Кто в ответе за эту глупость? Ты, я и миллионы тех, кто сражается за демократию? Вряд ли. В каком-то смысле — да, мы все виноваты: близорукие политики допустили ошибку, но до прихода Гитлера к власти хватало времени, чтобы исправить ошибки политических лидеров военного времени. О бесплодной политике умиротворения и о гитлеровской ненасытности говорилось много, но не следует забывать, что желание пойти на уступки пришло к союзникам слишком поздно, и не великодушие, а страх вызвали его.
Я хорошо помню наши долгие споры в Париже о мировой экономической ситуации. Даже такие далекие от политики люди, как ты и я, видели необходимость решительных перемен, потому что непозволительно говорить о мире, пока нет подлинного равенства, истинного братства. Война надолго убила надежду на эти перемены. И все же кто может знать, не послужит ли война некой высшей цели? За нерешительностью демократических стран и их нежеланием вести войну лежит страх выпустить из бутылки джинна — мировую революцию. Нынешний конфликт имеет большую вероятность разрешиться именно так, и в этом немцы, итальянцы и японцы играют не меньшую роль, чем союзники. Когда отдельные нации решаются на войну, они закрывают глаза на существование реальных действующих сил; вступая между собою в противоречия, они делают себя заложниками некой силы, значительно превосходящей их антагонистические цели. Они разыгрывают драму для невидимой аудитории — мужчин и женщин будущих поколений. Участники этой драмы пожинают плоды в страдании — не в осуществлении надежд. Конфликт порождает конфликт, война порождает войну, ad infinitum*. Даже если завтра наступит мировая революция, конфликт не прекратится. Однако не буду отклоняться. Я просто хочу сказать, что результат войны может быть совсем не тот, которого ждут и на который надеются обе стороны. Будучи сейчас врагами, противники против своей воли совместными усилиями способствуют установлению нового миропорядка. Не скажу, что обязательно лучшего — просто неизбежного. Этот исторический этап изжил себя, а у нас не хватило мудрости вступить в новый мирным путем. Нас учит страдание. Война не является неизбежностью, она — выражение нашего грубого и глупого способа обретения опыта. Она приходит, как рок, потому что мы отказываемся следовать своей судьбе. Вспыхнувшая ненависть сводит в смертельной схватке тех, кто противостоит друг другу; восхищение, сострадание, любовь идут по пятам смерти. Момент понимания, момент истины наступает, когда принесена последняя жертва. Однако мудрость не требует обагренного кровью героизма, не переживает она и того крушения иллюзий, когда все принесенные жертвы кажутся ненужными. Смысл мудрости в том, чтобы постигать истинное направление вещей и согласовывать с ним свою жизнь. Когда весь мир в слепоте своей хватается за оружие, хорошо, если есть несколько человек, которые не поддаются этому порыву и с незашоренным разумом следят за происходящим. Ведь несомненно одно: те люди, что были у власти в военное время, не останутся там, когда наступит мир.
* До бесконечности (лат.).
Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.