========== Часть 1 ==========
- Сегодня я впервые увидел солнце. Ведь как оно бывает: в классе втором-третьем-четвертом – неважно – тебя ведут в планетарий и показывают пальцем на большой желтый шар. Говорят: любите его, любите, ведь без него не было бы вас, дети, ваших родителей и даже соседской собаки, – во время разговора он подпирает кулаком щеку, поэтому фразы получаются смятыми и незначительными. Он, сорокалетний мужик, говорит с наивностью подростка, восторженного и безразличного к миру и людям. – И ты смотришь на этот шар и ни черта не понимаешь, ни в астрономии, ни в жизни. Все оставшиеся годы несешь груз информации о таком полезном прекрасном объекте. Мне кажется, детям говорят это, чтобы они знали: если есть солнце, то все не так плохо, ребята, не смейте вешать нос. Только это не действует, Майки, как и все остальное, во что свято верят учителя.
- Сомнительное умозаключение, мальчик, – отвечаю. Разница в четыре года позволяет мне называть его мальчиком, а ему пара стаканов отменного скотча – тянуть фамильярное «Майки». – Они правы. На счет солнца и многого другого, а то, что в жизни это не имеет значения для такого неудачника…
Мне кажется, что я могу увернуться, но спустя несколько секунд я уже растираю щеку во избежание синяков, а он хрустит пальцами. Тревор слишком типичен для неудачника: склонность к алкоголизму, неоконченное образование, низкооплачиваемая рутинная работа и два развода с отчуждением половины имущества и громким скандалом. Сейчас мне полагается смиренно перекреститься и произнести заученное «Бог простит», даже если Тревор и не думает извиняться, но я только щелкаю челюстью, сглатываю кислую от крови слюну и хохочу. Вид у меня донельзя глупый, и это забавляет даже больше, чем пьяный смущенный Тревор.
Я говорю себе, что от человека с именем вечного подростка другого ожидать не стоило, но никак не могу остановить хохот, так и рвущийся из груди. Тревор ждет, когда я успокоюсь, и, как ни в чем не бывало, продолжает:
- Мне кажется, не каждый хоть раз в жизни видит солнце. По-настоящему, я имею в виду. Так, чтобы случайно выйти покурить или еще что-нибудь – я не силен в вариантах – и увидеть солнце, – он потер глаза, потянулся и отпил из грязного стакана, пытаясь подобрать слова. – Не мокрые улицы, не бесконечно одинаковые в пробках машины, не слепящие огромные вывески магазинов, кафешек и баров, а солнце и только солнце.
- Дети, мне кажется, замечают подобные мелочи. И ты замечал, просто забыл.
- Дети! – он сделал неопределенный жест рукой и выругался под нос, сверкая от злости глазами. Видать, у Тревора детство было не из разряда «добрая мама, улыбчивый отец и деньги на кино и колу по воскресеньям». – В детстве все понарошку.
Казалось, эта фраза выжала из него последние силы, и голова Тревора повалилась на сальную столешницу. Его широкие плечи мелко подрагивали, словно от слез, но я точно знал, что Тревор не плакал – он не мог позволить себе подобное унижение, слишком «женское» и подчеркивающее стабильный статус неудачника.
Я, в общем-то, не обязан слушать его здесь, в прокуренном пабе с вульгарным названием «Кисонька», но лучше так, чем если бы пьяный Тревор завалился в церковь и шумно дышал и егозил за тонкой перегородкой, забывая после каждой фразы добавлять «святой отец» или хотя бы «отче». Он бы не перекрестился и потребовал немедленно позвать Майки, и все прихожане превознесли бы его до уровня нового Дьявола, и я даже не знаю, было бы это его новой неудачей или же достижением.
- Майки, слышишь? – прохрипел Тревор, не поднимая головы и не уточняя, что именно я должен слышать. Однажды, после четвертого стакана скотча, он поведал мне, что слышал сонм ангелов и видел, как сама Дева Мария в белом переднике разливает посетителям пиво. Я должен был сказать что-то о богохульстве, но не сказал, ведь с таким же эффектом это могла быть шизофрения или белая горячка.
- Мальчик, тебе достаточно, – на меня поглядывали почти благопристойные граждане, и я должен был оправдать свой статус спасителя заблудших душ. Тревору совершенно не нужны мои советы, а мне глубоко безразлично, сколько он еще выпьет, но законы приличия были соблюдены, и я испытывал горчащее на языке отвращение.
- Майки, слышишь, а ты правда веришь, что на розовой-розовой тучке живет Иисус и все святое семейство? Ну, апостолы там всякие и святые, – опомнился Тревор, удачно пропустив мимо ушей мой совет. Я не знал, ждут ли от меня ответа, поэтому взял время на размышления. Времени, конечно же, не нужно было, но Тревора, как и меня, дома никто не ждал, а паб закрывается в полпятого утра.
- Нет.
- А, ну тогда хорошо, – Тревор устало улыбнулся и заказал еще стакан скотча. – Не хочу разговаривать с сумасшедшим. Или чтобы меня считали таким. Неприятное ощущение, знаешь ли.
Часы в форме якоря показывали двадцать минут после полуночи. Местная проститутка с шипящим именем Шайни украдкой подтягивала сползающие салатовые чулки и стреляла густо подведенными глазами в сторону бармена. Она готова была расплатиться горловым минетом за пинту или стакан виски со льдом, и я не понимал, то ли она недооценивает себя, то ли бармен слишком высокого мнения о своем пиве.
Мне еще никто не говорил, что я плохой священник, но эта мысль преследовала постоянно, словно тот самый бог с розовой тучки нашептывал мне в ухо: «Нужно было оставаться байкером, отец Джозеф, и работать до скончания дней в мастерской отца. Вас это не красило, но точно не делало хуже». Хорошие священники не сидят в дешевом грязном пабе после полуночи в компании алкоголика, да еще и через три стула от проститутки Шайни. Но, все же я называю ее проституткой: не шлюхой, как все прочие, но и не «заплутавшей душой», как бы мне полагалось.
- Если ты когда-то думал, что это все – не твое, брось, Майки, – Тревор прикончил очередной стакан и переводил взгляд с меня на рыжего ирландца-бармена, который совершенно не умел делать кофе по-ирландски, не останавливаясь на мрачных лицах посетителей. – Смотря на тебя, я вижу здравомыслящего человека и думаю: этот Майки умный малый, и уж он точно с богом договорится.
- О чем, Тревор?
Он вновь смутился и долго подбирал нужные слова. Его широкие темные ладони слегка подрагивали, когда он перекатывал стакан и постукивал указательными пальцами по дубовой столешнице. Тревор снова напоминал мне напуганного пьяного подростка, который совершенно не знает, что ему делать с этой жизнью.
- Ну, о том, чтобы малышка Шайни стала официанткой или хотя бы уборщицей: о чем-то слишком хорошем просить неприлично, а о таком ведь можно. И чтобы старина Тревор вылез из долгов и бросил пить, ну, или о старушке Кларе из дома престарелых, которую никто не навещает вот уже десять лет. Она давно хочет к Иисусу, и ее не за что винить. Понимаешь, Майки, такой, как ты, может поговорить с богом по душам – и все утрясется. Или ты, или никто.
От желания заказать водку с лимоном чесались ладони и тупо ныло в висках. Я чувствовал, что еще одно слово из уст этого неудачника-алкоголика – и, вместо подставленной второй щеки, он увидит перед глазами мой кулак. Но Тревор и сам чувствовал это, поэтому молчал, угрюмо уткнувшись носом в изгиб локтя и дрыгая ногами на слишком высоком стуле – откровенно детский жест, скорее располагающий, чем отталкивающий.