вицы она была непостоянной, вздорной и скучающей. Ей хотелось чего-то большего, чем этот город и мальчик, сын лавочника, безумно влюбленный в нее. -Не прогоняй меня, — умолял я ее каждый раз, но она оставалась непреклонна и не позволяла мне остаться, выгоняя меня прочь до рассвета. -Не прогоняй меня, — шептал я, но она оставалась жестока, как все люди ее круга, как все, кому я был не ровня. И я шел, шатаясь, как пьяный, от любви, до своей лавки, которая теперь превратилась больше в трактир, но неожиданно стала приносить больше прибыли, и не узнавал дома. Я смотрел на свою комнату и не узнавал ее. Я не узнавал и Жаннетт, и Огюста. Шатался как безумный, днем, бездумно разглядывая то свои руки, то бумаги, в которых путались мысли. А однажды она мне сказала: -Не приходи ко мне больше. Я выхожу замуж. На этот раз точно. И мой мир рухнул. Люди были вокруг живыми, и никто не умер вместе со мною, только я. Все потеряло смысл. Все выцвело и заворочалось в груди голодным когтистым зверем, раздирая плоть. И она выгнала меня раньше обычного, не позволив даже поцеловать себя на прощание, и я понял, что все решено окончательно. *** Я видел ее экипаж. Я видел тот герб, под которым она уехала навстречу новой жизни так, как будто ничего и не было. Два года пелены вдруг стали ничем. Она уехала ровно и спокойно, не подумав ни разу о сыне лавочника. А я…пал. Я не помню следующего полугода. Помню, что не хотел жить, помню, что не мог есть, помню, что кто-то заботливо кормил меня с ложечки, кто-то обтирал мой горячный лоб полотенцем, помню, что шептал ее имя постоянно, но все не могу собрать в единую память и теряюсь. Я вышел из этого состояния благодаря заботам моей сестры, но никогда не оправился от госпожи Л… *** Следующие пять лет она блистала. Я вернулся к делам, начал изучать, наконец, что нужно было изучать, и теперь мог считаться полноправным гражданином. Мой брат Огюст пошел по военной стороне и поступил на службу, моя сестра помогала мне вести наш трактир. Вернее, признаюсь и каюсь, что моя сестра и вела все, я же только разбирал бумаги. И еще — ловил слухи. Слухи о моей госпоже Л. Она блистала. Она затмевала фавориток двора своими нарядами, блистала остроумием и умением выкручиваться из курьезов. Она была всюду — на балах, на охоте и в опере. Иногда мне казалось, что куда бы я ни пошел — я непременно встречу ее. Дела в трактире шли же хуже, несмотря на все усилия. Налоги душили непомерно. Теперь за одну связку дров, которую хватило бы для приготовления одного обеда, нужно было отдать примерно треть того, что за этот обед можно было выручить. Говорили же, что дела в столице еще ничего, что где-то там, на югах, все еще хуже, и люди голодают. Я смотрел на лица, прибывающие с юга в поиске работы к нам, самим голодным и едва-едва сводящим концы с концами и предчувствовал грозу. *** Я не знаю, как поползли шелесты. Откуда-то взялись слова, что надо положить конец и голоду, и двору, и всему, что было незыблемым и… Я не знаю, откуда это пошло. Кто-то начал произносить одну речь за другой, кто-то начал разбрасывать по городу оскорбительные памфлеты и странные листовки, появлялись имена, которых мы прежде не слышали. И госпожа Л. вдруг перестала блистать и превратилась вместе с мужем своим в затворницу. И вдруг начали разъезжаться все, о ком мы говорили, все, кто составлял блистательный двор… А мы почти разорились. Меня не увлекли слова, звучавшие то на одной улице, то на другой, среди стихийно собранной толпы. Меня волновал вопрос выживания. В особенно тяжелый день Жаннетт. Пряча от меня взгляд, положила передо мною семь серебряных монет… -Откуда? — только и сумел спросить я. У нас давно каждый грош был на счету. -Не спрашивай, — помотала она головою, и я внимательно взглянул на нее, но не увидел больше той юной девочки, которая бодро бегала по трактиру. Я увидел девушку — молодую и прекрасную. И я понял. -Ты не… -Нам нужно отдать долги! — перебила она. — Какая разница…теперь уж какая? Я не уследил за нею. Я не смог быть таким жертвенным, какой смогла быть она. Она приносила несколько монет, раздавая долги, я спешно распродавал имущество так, как мог, прятал то, что нельзя было продать, и чувствовал, что ударит вот-вот… *** Я не был в рядах революции, великой Революции. Я не могу о ней сказать что-то определенное. Могу сказать, что мне было страшно и немного…злорадно. Я смотрел на то, как падают великие дома, как грабят тех, кто был богат, и злорадствовал. А еще — боялся. Моя Жаннетт приветствовала революцию. Это было ее ошибкой — где-то завязалась безобразная потасовка с нежелающим сдаваться маркизом и Жаннетт получила случайный выстрел в грудь.