ГЛАВА 16. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Когда в том, о чем ты пишешь, тебя нет, то наступает полная неясность. Томас Карлейль
Что там с ним случилось в конце двадцатых - неясно. Если выясняется, то в последствиях. Их было два. Первое он оказался великолепным ликвидатором. Ликвидатором такого класса, что люди забыли, что за десять лет до того, будучи министром финансов (а потом - иностранных дел), он принял самое деятельное участие в ликвидации гигантского акционерного общества (с не-ограниченной ответственностью!), именуемого "Российская Империя анлимитед". Успешной ли была эта ликвидация зависит от точки зрения (с точки зрения конкурентов - более или менее, с точки зрения кредиторов - ни в малейшей степени). Сейчас, ликвидируя венский "Анштальт Банк", он заплатил кредиторам девяносто шесть процентов - такого еще не бывало! Но будет - скоро он ликвидирует "Итальянский Банк" в Лондоне и этим подтвердит чемпионский титул (97%). Одна забавная деталь: как утверждает тот же Елбановский, Михаил Иванович брал с кредиторов за часы своей работы, "символически" этим исключая игру и удачу. Второе - женился. Тоже не без некоторого рекордсменства. Без ума влюбившись в дочку норвежского пастора, он, видимо, не совсем еще отказался от анакреонтических утех (по версии Елбановского), либо прошло еще слишком мало времени, чтобы слухи о прошлом не воспринимались как настоящее (рассказ Ивана). Явившись в очередной раз в назначенное время к ней в отель, он нашел вместо невесты записку: разрыв помолвки ("Бог знает, какой мукой для меня было преодолеть неодолимое влечение к тебе, но еще сильней была мука знать о твоих похождениях. Сейчас, когда ты читаешь эти строки, я уже на пароходе, мы отчаливаем. Ты услышишь гудок, и это будет последним прощанием..."). Он услышал гудок, потом еще два. До причалов было с километр. Когда он добежал, пароход выходил с рейда. Он бросился в лоцманскую, нанял быстроходный катер с командой, через полчаса нагнал лайнер, пошел наперерез и подал знак бедствия. Спустили трап, и через минуту он стоял на палубе, обнимая плачущую девушку. Он дал слово, клятву, зарок - никогда (Иван говорит, что отец заплатил пароходной компании огромную сумму за простой и еще штраф за подачу ложных сигналов). Через две недели они поженились. Иван утверждает, что он сдержал слово.
ГЛАВА 17. КВИНТ И Я В ИЮЛЕ 1989-ГО
Понять чью-то историю может только тот, кто отказался от своей собственной. Это - дорогая цена. А. П.
Квинт - это имя человека, которому было пятнадцать лет, когда я приехал в 1974 г. в Англию. Сейчас зайти к нему было совершенно необходимо, для реализации свободы, так сказать. Ну, захочу - зайду к Квинту, вот и все, тем более, что никакой другой необходимости в этом не было. Квинт был могучим - при своем хрупчайшем телосложении - противовесом всему. Он для меня единственный человек, общаясь с которым, ты общаешься только с ним, ни с кем и ни с чем больше. Он не несет в себе никакого контекста, никакой ситуации, кроме контекста и ситуации общения с тобой, да и то только пока длится само общение. Свободный, он противостоял не-свободе всех твоих других отношений, хотя сам он, разумеется, тянул за собой свою историю - для тебя, впрочем, нисколько не обязательную. Она служила ему, в наших нечастых встречах, неисчерпаемым источником ссылок, отступлений и вставных рассказов. Он был высок и необычайно худ. "Для меня единственным способом повергнуть противника, - любил повторять он, - будет, если я прыгну на него сверху". Не помню, чтоб у него были противники. "Ты - обыкновенный, совершенно такой же, как все, - сказал мне Квинт в нашу предыдущую встречу. - Как и все, ты садишься писать только когда всех прочих дел так много и они так безнадежно запутаны, что просто не остается ничего другого, как послать все к черту и... писать. У тебя не может возникнуть спонтанного импульса к творчеству. Ты делаешь что-либо только чтобы не сделать чего-либо другого. Это - признак банальности". Я (продолжая пить, что тоже - признак банальности): "Ну да, конечно, но роман - не история. Вернее, попадая в роман, "случаясь" в нем, история теряет определенность своего предмета. Здесь не спросишь - о чем это все? Да обо мне! Так ведь ты же таким сроду не был - возразишь ты. Ну, а это - мое дело. Нет, мы не смешиваемся, он и я. Просто здесь случайно обретается та эфемерная единственная свобода обращения с собой, которая позволит тебе быть им - с этим он, герой, уже ничего не может поделать". Но почему же все-таки нам так необходимо встречаться - за водкой, коньяком или чем угодно - и опять говорить о нас самих? Опять - банальный вопрос, приглашающий к банальному же ответу! Да, чтобы "душу отвести", а именно отвести ее от истории, истории вообще, твоей собственной, и той, в которую ты попал и из которой - по здравому, а не пьяному размышлению - тебе едва ли выпутаться. Ведь любовь, как и страдание, - вне истории. Но как трудно без другого достичь той чеканной бесповоротности ответа на вопрос о себе, без которой любое продолжение разговора останется репликой в сторону. В конце концов, что знаю я, например, о племяннике Михаила Ивановича, Андрее Муравьеве-Апостоле, приятнейшем, если судить по голосу, семидесятишестилетнем джентльмене, воспитывавшемся в Англии и живущем в Женеве? Один телефонный разговор. Будет второй, чтобы договориться о встрече. А там что? Откровение, раскрытие или - ничего, как почти во всех предыдущих попытках! Мы стояли перед Лондонской Библиотекой на Сент Джеймс Сквере. Жара чуть спала, и Квинт сказал, что пойдем к нему, выпьем чего-нибудь. Он выпьет, пожалуй, бренди, а я лучше ничего - тебе же надо завтра как-то добраться до Женевы. "Кстати, почему ты куришь такие отвратительные сигареты?" - "Чтобы меньше курить". "Знаешь, твой Михаил Иванович, наверняка куривший Давыдова, оказался неподготовленным к жизни - не имел счастья прочесть твой роман о нем". "Ну, разумеется, - продолжал Квинт, когда мы сидели у него на кухне, - теперь, когда все они умерли, а главный герой не оставил ни строчки о себе, ты можешь сделать все, что хочешь. То есть писать плохой роман вместо плохо документированной биографии". - "Я все время стараюсь делать то, что хочу", - отвечал я, зная, что разговор еще не об этом. Но что Квинту едва ли избежать нависшей в воздухе провокации. На всякий случай, я решил не пить, чтобы лучше запомнить, что он скажет. Как жарок этот лондонски и июль! Как обычно, я не выдержал. Квинт налил мне фужер бренди и, поставив перед собой бутылочку минеральной воды - он и вообще-то пил мало, а сегодня был с машиной, - прижался мокрым лбом к ледяной поверхности бутылки и сказал: "Скорее бы нам с тобой выйти живыми из этого мертвого месяца". - "Я тебе плохая компания - ты меня ровно на двадцать девять лет моложе".