В доме было две комнаты, и сейчас Тамара находилась в большей из них. По одну сторону от входной двери располагалась вешалка, на которой висели шляпы, по другую – небольшое, испещренное точками зеркало. Прямо над порогом висела маленькая, оправленная в серебро mezzuzah.[1]
Медленно кружа по комнате, она скользила глазами по сторонам, стараясь ничего не пропустить. Шершавые каменные стены гладко оштукатурены и затем покрыты побелкой с едва заметным оттенком бледно-розового цвета, деревянные потолочные балки также побелены, что придавало легкость низкому потолку. С центральной поперечной балки свисала высушенная виноградная лоза.
Небольшие молитвенные коврики с восточным орнаментом, разложенные в нескольких местах на вымощенном каменными плитками полу, вносили в обстановку комнаты элемент роскоши. В дальнем конце у наружной стены расположился массивный викторианский комод «под черное дерево», на котором стояло зеркало в витиеватой резной раме. По обе стороны от него возвышались шкафы, битком набитые книгами; везде, где можно, поверх аккуратных вертикальных рядов лежали книги. Тамара присела перед одним из шкафов, пробежав указательным пальцем по корешкам и читая про себя названия: «Самоэмансипация» Иуды Пинскера; «Der Judenstaat» Теодора Герцла, «Старая новая земля» тоже Герцла. Помимо них, она обнаружила потрепанный экземпляр старинного издания Ветхого Завета, несколько словарей и книги по политике на иврите, немецком, русском и английском языках.
В центре комнаты стоял круглый стол, окруженный шестью викторианскими стульями, спинки и сиденья которых были, по всей видимости, недавно обиты хлопчатобумажной тканью в сине-белую клетку. Тамара медленно обошла вокруг стола и, протянув руку, дотронулась до стоящего в центре грубо отлитого из бронзы menorah,[2] поверхность которого на ощупь оказалась прохладной и гладкой.
Тамара с особым удовольствием отмстила, что комната не лишена предметов искусства. Две расположенные друг над другом акварели с цветами украшали одну из стен, а две большие гравюры в рамах, изображавшие виды Иерусалима, висели над книжными шкафами. На столе, полках и за гранеными стеклами буфета, подобранного в стиль к стоящему рядом викторианскому комоду, были аккуратно выставлены фрагменты предметов древнего гончарного искусства и маленькие, явно античные, статуэтки, которые, по всей видимости, являлись местными археологическими находками.
Вторая дверь вела в очень маленькую спальню, в которой с трудом помещались латунная кровать и огромный крашеный шкаф. Первое, что бросилось Тамаре в глаза, была ее собственная фотография, стоящая на маленькой прикроватной тумбочке.
Чувствуя, как внутри нее разливается тепло, она подошла и взяла в руки вырезанную из журнала фотографию. На ней она была изображена со слегка надутыми губами, одной рукой прижимающей к лицу отвороты норковой шубки. Тамара сразу узнала один из рекламных снимков, которые студия обычно предоставляла представителям прессы.
И вдруг она поняла, что ей надо сделать. Она вынула фотографию из рамки и выдвинула верхний ящик тумбочки. Взяв ручку, она внизу наискосок написала: «Моему отцу с любовью от дочери Тамары».
Затем подула на чернила, чтобы они поскорее высохли. Ну вот. Так-то лучше.
Вставив фотографию в рамку и вернув ее на место, Тамара двинулась дальше. Подойдя к кровати, она наступила на молитвенный коврик. Поправляя его, почувствовала, как пол под ее ногой немного прогнулся. Нахмурясь, она присела на корточки и откинула коврик в сторону. В пол был вделан тяжелый деревянный люк с углубленной ручкой. Она протянула было руку, но внутренний голос предостерег: Какое право ты имеешь заглядывать туда? Ты и без того часто копалась в жизни других людей.
Тамара колебалась всего несколько мгновений.
Люк со скрипом поддался и с громким стуком опустился на каменный иол. Тамара наклонилась над открывшейся дырой. Люк оказался обманчиво маленьким для такой большой… Тамара задохнулась и в ужасе отпрянула. Инга была права: шпионаж никогда еще не приводил ни к чему хорошему. Там был настоящий склад оружия: темные, зловеще блестевшие пистолеты, смазанные маслом винтовки, несколько пулеметов, ящик со штыками, два ящика с динамитом.
Она захлопнула крышку люка и набросила на нее коврик. Направляясь нетвердой походкой к выходу, Тамара нервно кусала ногти. Спрятанной здесь взрывчатки с лихвой хватило бы на то, чтобы отправить ее в лучший мир, в этом она нисколько не сомневалась.
Дрожа всем телом, она вернулась в горницу, открыла входную дверь и окинула взглядом пышно зеленеющие поля. Над посевами склонились люди, совсем как сборщики урожая на картине Милле, а вдали на некотором возвышении можно было увидеть стоящего на страже часового с винтовкой.
Присев на ступеньки, Тамара принялась ждать. Несмотря на изнуряющую жару, ее знобило, и она стала быстрыми движениями растирать руки. Стараясь отвлечься от неприятных мыслей, она принялась размышлять о том, что ей удалось узнать об отце.
Он любил порядок. В доме было очень чисто. Читал он скорее для того, чтобы почерпнуть новые знания, а не ради удовольствия; она не заметила ни романов, пи других развлекательных книг Он вообще мало времени проводил дома. Однако, несмотря на это, дом, очевидно, много значил для него. Это был «дом» в полном смысле этого слова. Наличие свитка, подсвечника и еврейской литературы говорило о том, что религия и церковь были основным содержанием его жизни.
И все же, несмотря на уют, дом, несомненно, представлял собой своеобразную крепость: маленькие окошки, тяжелая входная дверь. Даже в царящей внутри чистоте явно ощущался военный дух. Не говоря уж о складе оружия…
Неужели это оружие действительно будет пущено в дело?
Она очень надеялась па то, что ей не придется стать этому свидетелем.
Тамара сначала услышала и только потом увидела грузовик. Она подняла голову и обежала взглядом поля. И наконец заметила машину, наполовину скрытую буйной растительностью. Казалось, она плывет прямо по зелени.
Вскочив на ноги, она наблюдала за тем, как грузовик свернул на ведущую к дому грунтовую дорогу. Тамара метнулась в дом и спряталась за дверью. Глядя в щелку, она не сводила глаз с машины, которая все увеличивалась в размерах и наконец предстала перед ней в натуральную величину. Заскрипели тормоза, и грузовик остановился.
Затаив дыхание и с трудом сдерживая возбуждение, Тамара смотрела, как дверца со стороны водителя распахнулась и оттуда показался отец. Она поспешила ему навстречу. Увидев ее, он замер, небрежно поставив здоровую ногу на подножку и держась одной рукой за дверцу, чтобы не упасть. Радостная улыбка осветила его лицо.
– Я всегда знал, что это особенное место, – проговорил Шмария. – Но и представить себе не мог, что оно станет таким же притягательным для туристов, как Иерусалим или Вифлеем!
– Отец! – с нежностью воскликнула Тамара – Ах, отец!
Он спрыгнул вниз, и она бросилась в его объятия. Слезы радости смешались с солоноватым запахом пота, исходившим от рубашки, плотно облепившей его мускулистое тело.
Это было время самооткрытий, время становления и укрепления веры, которая, как чувствовала Тамара, подспудно всегда дремала в ней. С того самого момента, когда она впервые попала в Эйн Шмона, она полностью окунулась в быт и переживания евреев. Впервые в жизни она начала понимать, что значит быть евреем, и это понимание вызвало в ней глубокий эмоциональный отклик. Куда бы Тамара ни обращала взгляд, повсюду встречала все новые и новые доказательства веры, которая досталась ей в наследство и которая была так же чужда ей, как буддизм, или археология, или физика, но которая, она не могла не признать, была намного увлекательнее любого из этих предметов. Она обнаружила, что первопроходцы Эйн Шмона не только возделали землю, но также взрастили некий утопический идеал, в котором политика, повседневный быт и религия смешались в одно неразрывное бытие, удобное с физической точки зрения и вознаграждающее – с духовной. Ее удивлению и восхищению не было конца.