Я слишком долго предавался воспоминаниям — с одной стороны, ненадежным, а с другой — несущественным. Но, уважаемые, для вас, отправляющих меня перед судом на психиатрическую экспертизу, они могут оказаться более ценными, чем все мои последующие показания. Я не разбираюсь во всяких там науках вроде психологии и прочих, анализирующих нутро человека, но знаю, что самый пустяковый детский опыт может сыграть решающую роль в формировании характера.
Когда мама умерла, мое положение стало еще более плачевным. Смерть бабушки существенно осложнила ситуацию, и нам пришлось сделаться приживалами, но, пока мама оставалась со мной, я хотя бы не являлся в селе изгоем. А тут пал последний оплот, и в доме старшего дяди, где самого его уже не было, ко мне начали откровенно относиться как к лишнему рту. Десятилетний сирота, ненавидимый даже родными, мог ли я рассчитывать на симпатию односельчан?
Их жестокое презрение только усилилось, когда вскоре после случая с прокаженным у меня проявился аутизм, сопровождавшийся чувством бессилия. Страх и недоверие к собственным воспоминаниям привели к другим проблемам. Во-первых, в учебе. До второго класса я был чуть ли не лучшем учеником в классе, а в третьем начал съезжать и закончил младшую школу хуже всех. Страх и недоверие к воспоминаниям мешали мне повторять услышанное от учителя и прочитанное в книгах, писать контрольные. Во-вторых, в отношениях с людьми. Взаимодействие между людьми обычно осуществляется посредством разговоров, но я, как вы уже знаете, потерял уверенность в воспоминаниях и стал опасаться взаимодействия с другими.
Если бы не это, если бы я хорошо учился и не имел привычки при любой возможности прятаться в каком-нибудь уединенном уголке да сидеть там в прострации, может быть, двоюродный брат хоть частично исполнил бы свои обязанности в отношении меня. Ведь поскольку отец умер, не успев зажить своим домом, в имуществе деда, которое целиком и полностью перешло двоюродному брату, сохранилась моя скромная доля.
Жизнь в дядином доме была утомительна и печальна, но из-за одного этого я вряд ли опрометчиво сбежал бы оттуда в столь юном возрасте. Страшное воспоминание заставило меня распрощаться с деревней и встать, в конце концов, на известную вам дорожку. Открывшаяся правда о смерти отца ураганом ворвалась в мою душу.
Как я уже говорил, от взрослых мне доводилось слышать лишь то, что отец был застрелен во время войны. Я, конечно, интересовался, где и как это произошло, но ответом на мои расспросы оказывалось в лучшем случае укоризненное молчание, а в худшем — какое-нибудь презрительное ругательство. Поэтому я сам, как захотел, составил себе представление о смерти отца. Но тут-то и крылся подвох. Объединив базовые антикоммунистические представления о Корейской войне, привитые нам в младшей школе, и воспоминания о вознесении отца, непринимаемые взрослыми всерьез, но накрепко запавшие мне в душу, я сочинил невероятно красивый миф. Будто мой отец, являясь храбрым бойцом южнокорейской армии, убивал северокорейских марионеток, но был застрелен и, оказавшись дома, превратился в журавля да улетел на небо. До части про журавля, поскольку в нее никто не верил, я доходил все реже и реже, и все равно отец в качестве героя красивого мифа, на который я употребил всю силу своего воображения, не переставал пользовался безграничным уважением моих одноклассников, пока я не утратил речь, то есть до нашего перехода в третий класс. Потому что дети, не имевшие ни критических способностей, ни причин возражать, искренне верили моим словам.
Только вот, когда я с воодушевлением начинал рассказывать о ратных подвигах моего отца, один мальчишка непременно влезал с воспоминаниями о своем. Мальчишку звали Ким Джонду, и его отец не был отважным бойцом южнокорейской армии, но тоже потерял жизнь в борьбе с коммунистами. Однако этот Ким, кроме упоминания о смерти своего отца, ничего не мог противопоставить моему красивому мифу и всегда оставался в тени, а вот после того, как я потерял речь, воспрянул духом и взял на себя все рассказы о Корейской войне. С огромным энтузиазмом, будто желая в полной мере насладиться светом, который я прежде ему застил. В общем, в пятом классе, в день начала Корейской войны Ким прицепился ко мне. Я к тому времени уже утратил речь, и только вышел по окончании мероприятия из школы, как он, успев собрать компанию одноклассников, окликнул меня: