Когда в девять часов Кооператор, сочтя, что опасность изменения расклада миновала, поискал глазами своего главного соперника, который вроде бы собирался до самого конца следить на участке за ситуацией, оказалось, что Шелушилки уже и след простыл. В общем, соперник, в разочаровании и гневе, уже хлебал из пиалы макколи в ближайшем баре. Шелушилка, винивший в своем позорном проигрыше родственничка — Новую Деревню, планировал надраться и выместить на том свою злость.
Кооператор и правда был хорошим политиком. Не увидев главного соперника, он поискал остальных. Но они ушли еще раньше Шелушилки. Новая Деревня-то знал, что сделал, поэтому показался на участке только раз, ранним вечером, да и Сват, за полчаса до конца поняв, что у него нет никаких шансов, отправился на поиски поганцев из своего предвыборного штаба, которые до прошлого вечера обещали ему убедительную победу. «Плакали мои денежки, мои родненькие семь миллионов двести тысяч вон…»
Но Кооператор не сдался и еще раз огляделся вокруг. Он планировал разыграть одну мизансцену. И тут увидел хозяйку шелушилки, которая рыдала так, словно оплакивала покойника. Он бросился к охваченной горем женщине. Да вдруг стушевался. В запланированной мизансцене он должен был крепко обнять соперника и искренне приободрить. Он частенько смотрел по телевизору трансляции боксерских матчей и знал, как победитель должен вести себя с побежденным, будь это хоть простейший бой из четырех раундов. Но перед ним стояла чужая женщина — не мог же он обнять ее!
Делать нечего, наш победитель, решив по зрелом размышлении ограничиться словами, участливо сказал жене соперника:
— Ой-ой-ой, как у вас сильно глаза опухли! Приложили бы холодный компрессик…
ВЫ ПОМНИТЕ «НАЗАРЕТ»?
Перевод Марии Солдатовой, Ро Чжи Юн
Мы выпивали в ночном поезде, как вдруг учитель Ким обратился к сидевшему рядом мужчине с этим вопросом. Мы с учителем Кимом, моим коллегой по школе, пользуясь тем, что наступили каникулы, объезжали разбросанные по разным местам памятники старины, а тот мужчина в ночном поезде случайно оказался нашим попутчиком.
— Назарей, назарет — не знаю, что это?
Реакция мужчины на вопрос явно взволнованного учителя Кима была какой-то слишком уж бесстрастной.
— Нет, думаю, знаете. Я уже спрашивал об этом, когда мы откупоривали первую бутылку, и вы, приятель, ответили отрицательно. Тогда я замял тему, потому что с момента нашей встречи прошло совсем мало времени, а вы сразу отвернулись — похоже, были рассержены. Неужели правда не помните? Не помните «Назарет» и ту зиму?
Когда учитель Ким назвал того мужчину приятелем, я вздрогнул от неожиданности, хотя уже успел набраться. Обращение это само по себе не из грубых, но прозвучало оно странно воинственно: все-таки мужчина был старше нас лет на десять, не меньше. Намекавшие на вспыльчивый характер густые брови и высокая переносица давали веский повод для беспокойства. Однако мужчина, будучи, похоже, равнодушен к пустячным условностям, только переспросил по-прежнему бесстрастным голосом:
— Ту зиму, это какую?
Тут учитель Ким, начиная заводиться, приступил к рассказу об одной печальной зиме, запавшей, очевидно, ему в душу на долгие годы.
Не стану утверждать, что та зима выдалась холоднее других, однако мерзли мы жутко. В поле делать особо было нечего, а спичечная фабрика остановилась, так что братья нашего «Назарета» проводили бесконечные дни, забившись в углы своих комнат.
Притворялись, что учатся даже во время каникул, а на самом деле просто прятались от холода. Тепло поступало в комнаты раз в несколько суток, вот мы и пересиживали те зимние дни, прислонившись спинами друг к другу и закутавшись в одеяла, — поддерживали совместными усилиями температуру тел.
Не являлась исключением и комната Святого Петра, где жил я сам. В долгие зимние дни восемь ее маленьких обитателей усаживались, бывало, по двое рядышком за длинный стол и, воздев глаза к висевшим на чисто оштукатуренной противоположной стене распятому Христу и молящемуся Самуилу, погружались во всякие дурацкие мысли, типа «стынет небось святая кровь у Господа в жилах!» или «отморозишь ты, Самуил, себе колени!». Если нужно было что-то обсудить, мы обменивались только самыми необходимыми словами, да и теми быстро и осторожно. Стоило открыть рот, холод пронизывал насквозь, и мы боялись, что даже легкие колебания, вызываемые нашими голосами, могут его усилить. Но когда звонок, извещавший, что наступило время обеда, разрывал тишину комнаты, мы, будто током ударенные, вскакивали и на затекших ногах, прихрамывая, торопились в столовую.